– А знать не должна себя компрометировать, – подхватила Корнелия. – Только вчера Домициан выставил одного из сената. Тот появился в спектакле на каком-то празднике и сплясал перед публикой.
– Подумать только, когда-то у нас был император, который просто жаждал сцены. – Луций попробовал улыбнуться, но сам не понял, какую мину скроил. Корнелия лишь глянула на него и отвернулась, будто ей было больно смотреть.
– Еще он составил список «женщин с дурной репутацией» – предполагаемых охотниц на богатых стариков, – сказала она. – Им не только запрещено вступать в наследство, но и нельзя проехать по городу в носилках. Цензор говорит так: «Если им приходится соблазнять и грабить стариков, вместо того чтобы жить по средствам, пусть отправляются на свой бесстыдный промысел пешком». Оказалось, что некоторых я знаю. Они не гарпии и не сирены. Одна – вдова благородного происхождения, чьи братья умерли, а муж оставил без средств. Если некий сенатор готов оплатить ее жилье и помянуть в завещании, в том нет преступления.
– Скоро мужчине не позволят и серьги возлюбленной подарить, – кивнул Луций. – Что станет с вековой римской традицией заводить любовниц? Как прожить бедным женщинам? И как богатым старикам скрасить свои последние дни?
– Ты говоришь, как твой друг Марциал. – Корнелия выдавила подобие улыбки. В доме становилось теплее. Она распахнула на горле плащ и вздохнула.
– Вообще-то, я говорю совсем не как Марциал, и это прискорбно, – ответил Луций. – Он изменился.
– В чем?
– Мы видим его реже, чем раньше. Он вечно занят при дворе или строчит стихи в своей конурке. Время от времени он навещает Эпафродита, но очень осторожен в высказываниях – как и мы. Марциал привык подшучивать над «постельной борьбой» императора, его кислой физиономией и даже лысиной, но не больше. Нынче он стал императорским фаворитом – мечта любого поэта, – но обнаружил, что подобная роль требует почти невозможной эквилибристики. Марциал должен развлекать своего покровителя, льстить ему и создавать толковейшие произведения на любую тему, какую выберет Домициан, однако не вправе оскорбить цензора каламбуром, метафорой или гиперболой.
– Очень жаль, что Марциалу заткнули рот, – сказала Корнелия. – Нам пригодился бы зубастый поэт, способный отразить нынешние нелепости. Ты слышал о гражданине, которого вычеркнули из судейской коллегии? Он обвинил жену в измене и развелся, но потом принял ее назад – в точности, как поступил сам Домициан. Цензор заявил, что человек, который не в состоянии разобраться с собственной женой, не имеет права судить собратьев-мужчин. И вот перед нами император, который развелся с женой и пустил ее обратно, и он же утверждает, будто человеку, выгнавшему жену и принявшему ее обратно, негоже судить других мужей. – Корнелия рассмеялась, но смех застрял у нее в горле. Она уставилась на пламя, что было для нее привычным занятием.
– Вспоминаешь вечный огонь Весты? – тихо спросил Луций.
– Да.
– Как насчет твоей веры, Корнелия?
Она долго молчала, затем ответила:
– Я по-прежнему тверда в служении Весте, несмотря на случившееся.
Они наконец коснулись предмета, о котором намеревались поговорить. Луций перебрался поближе к ней и тоже вперил взгляд в огонь.
– Произошедшее с Варрониллой и сестрами Окулат чудовищно, – произнес он.
Корнелия глубоко вздохнула:
– Люди говорят, Домициан проявил милость. Наказать могли хуже. Намного, намного страшнее. – Казалось, глухой бесцветный голос принадлежит незнакомке.
Луций опустился на колени и взял ее за руку. У нее были ледяные пальцы.
– Корнелия, нам не обязательно это обсуждать.
– Нет, я хочу. Мне хочется рассказать тебе все. Ох, Луций, как я мечтала поговорить с тобой, пока длилось разбирательство, но именно с тобой мне и нельзя видеться. – Голос наконец стал обычным, исполненным боли и скорби; у Луция чуть не разорвалось сердце. Он впервые почувствовал, что перед ним Корнелия – его Корнелия, которую он так давно и безнадежно любит.
Она разрыдалась. Луций обнял ее, и она утерла слезы.
– Все произошло совершенно неожиданно. Посреди ночи у входа в Дом весталок появились вооруженные люди. Они перекрыли выходы, будто мы преступницы и собираемся бежать. Ими командовал человек по имени Катулл, один из старейших друзей императора. Запомни его имя, Луций! Высокий, тощий, кожа в пятнах, вытянутое лицо. Весь холодный как лед – кроме глаз. Он так на меня посмотрел, что мне почудилось, будто я чучело из соломы и сейчас он испепелит меня взглядом. – Корнелия содрогнулась. Луций молча обнял ее, не подгоняя с рассказом. – Они похватали рабов прямо в ночной одежде и увели в тюрьму. Не знаю точно куда, но мы впоследствии узнали, что их подвергли пытке – всех, от мала до велика; от счетовода, который составлял документы для вир го максима, до выносившего горшки дурачка. «Нельзя предсказать, кто из рабов предоставит самые убийственные улики» – так заявил Катулл в суде. А по закону во время разбирательств всех рабов подвергают пыткам, включая даже тех, что служат жречеству. Некоторые умерли, они были слишком стары, чтобы вынести мучения. Другие остались калеками.
Четверых из нас обвинили в нарушении обета целомудрия: Варрониллу, обеих Окулат и меня. Не знаю, чем я провинилась. Как выяснилось, против меня улик не было, но тогда я ничего не понимала. Ломала голову, гадая, что и откуда им известно. Мы с тобой ведь соблюдали такую осторожность! Или против меня попросту что-то состряпали и собираются воспользоваться фальшивыми уликами, перед которыми я беззащитна? Нас отвели в Регию, старинный дом великого понтифика, и заперли в тесной комнате. Я не осмелилась говорить с другими, боясь, что Катулл или его присные подслушивают из укрытия.
Суд состоялся в Регии. Председательствовал Домициан – не как цензор, а как великий понтифик. Там собрались все весталки и множество жрецов. Катулл представил доказательства. Несчастная Верронилла! Она была крайне беспечна, доверилась рабыне и даже назвала ей имя любовника. Сестры Окулат проявили еще бо́льшую неосторожность. У них оказался один любовник на двоих, и вдобавок их видели в его доме. Любовники Веррониллы и обеих Окулат уже сознались, но их заставили предстать перед судом и повторить показания.
Прежде чем Домициан объявил приговор, вирго максима обратилась к нему с мольбой проявить снисходительность. Он заявил, что ей, превратившей Дом весталок в бордель, впору стыдиться. Но пошел на условную милость: если подсудимые весталки признают свою вину, он откажется от традиционного наказания – погребения заживо – и разрешит им самостоятельно выбрать способ умереть. Верронилла и Окулаты согласились. Они предстали перед судом, отвечая на вопросы Катулла. Он заставил их не только назвать любовников, но и перечислить все нарушения обета, а также досконально описать свои предосудительные действия, сколь бы интимными и постыдными они ни были, – где их трогали, куда вторгались, в каких позах и как они ублажали любовников.
Выведав у Варрониллы и Окулат все унизительные подробности, Катулл отпустил их. Между тем меня никто не допрашивал и даже имени не упоминал, разве что при первоначальном чтении обвинений. Я уж почти уверилась, что обо мне забыли, но меня оставили напоследок.
Свидетелей против меня не оказалось. Да и откуда им взяться, если ни одна рабыня из Дома весталок не знала о нашей связи и ни один твой раб не видел нас здесь? Катулл призвал меня назвать любовника и повиниться. Тогда, пообещал он, меня тоже избавят от погребения заживо и разрешат выбрать способ казни.
Я ответила, что мне нечего сказать. Домициан поднялся с места и подошел ко мне: «Если признаешься сейчас, сию секунду, тебе не назначат традиционного наказания. Но это последняя возможность. Если далее представят весомые улики твоей вины, будешь похоронена заживо. Что скажешь, весталка?»
Но я все равно молчала. Однако подумала: «Видимо, они захватили Луция и держат в соседнем помещении. Если я не признаюсь, то Катулл его выведет пред мои очи, возлюбленный все выложит, а меня заживо закопают». Как же близка я была к признанию! Меня охватил ужас. Неизвестность мучила нестерпимо. Достаточно было сказать Домициану то, что он хотел услышать. Всего несколько слов, и конец страданиям.
Но я совладала с собой и промолчала. Катулл отвел Домициана в сторону и что-то шепнул на ухо. Император объявил, что меня отправят в укромное помещение, где разденут и выяснят, девственница я или нет. Он, будучи великим понтификом, проведет расследование сам, в присутствии вирго максима в качестве свидетеля.
Луций представил ужасную картину, и ему стало физически дурно. Его передернуло.
– Нет, Луций, ничего не случилось. Вирго максима воспротивилась. Она сказала, что Весту оскорбит подобная процедура по отношению к служительнице, которая хранила невинность и против которой нет улик. Жрицы согласились. Пусть и робко, но почти единодушно они выступили вперед с возражениями. Даже Домициан понял, что зашел слишком далеко. Он отступил. Но был в бешенстве, как и Катулл. При каждом его взгляде я чувствовала себя голой.
