– А мы не можем к тебе пойти? – прошептала она.
Портер уже не в первый раз поглядел на нее с восхищением, в котором читалась мысль, что Мирьям совсем сошла с ума, как героиня “Грозового перевала”.
– В нашем общежитии строгий режим.
– Мне казалось, вы, колумбийцы, пытались с этим бороться.
– Против нас выступил Триллинг, – похвалился Портер: он никогда не упускал случая блеснуть этим именем. – Он, похоже, вообще удивился, с чего это вдруг мы хотим пускать к себе женщин, которые всюду разбрасывают свои чулки – так он сам выразился…
– Почему же вы не стоите на своем? – Мирьям произнесла эти слова, бесстыдно копируя Мэрилин Монро: приблизив губы к самому его уху. – Боритесь за свои права!
– А мой сосед по комнате? – беспомощно проговорил Портер. – Не могу же я…
Девственность, которую носила с собой Мирьям, тяготила ее, будто якорь, – и она поклялась сбросить этот якорь еще до того, как рассветет. И вот они снова поехали на подземке, на сей раз к “Гранд-сентрал”. Оттуда Мирьям повела Портера вниз, к рельсовым путям 7-й линии, откуда поезд должен был довезти их до Куинса и дальше – в конец перрона. А там – о чудо – как раз стоял, будто в нерешительности, поезд, слегка отдуваясь через раскрытые двери. Они вошли в него, и он сразу же тронулся, словно дожидался именно их.
– Знаешь, Портер, после реки поезд поднимается. Я покажу тебе кое-что такое, чего ты никогда раньше не видел.
– Что же это такое? – проговорил он мечтательным голосом.
Сюда они шли, крепко держась за руки, вжимаясь друг в друга так, что его бедро упиралось ей в талию, ее грудь утыкалась ему в ребра, и каждый их неуклюжий, сопровождавшийся трением шаг служил своего рода продолжением бесконечного сеанса любовных ласк, в который превратилась эта ночь. Теперь они встали, прислонившись к двери, не желая прерывать длящегося телесного контакта, и от рывков поезда колено Портера оказалось между бедер у Мирьям. Она крепко стиснула ногами его ногу.
– Увидишь. Это самая большая кривая во всей системе, – поддразнила его Мирьям.
– Кажется, я догадываюсь, о чем ты.
– А вот тут, можешь мне поверить, ты неправ.
– Ну, значит, раз я неправ – значит, ты права, а не крива. Хотя тебя и кривизна не испортит.
В чем был смысл этого щебета двух существ – так глупо очарованных и явно морочивших друг друга и самих себя, так откровенно хмелевших от острот и обещаний, которыми они соблазняли друг друга? Или, может быть, вопрос стоило поставить иначе: сколько красного вина Мирьям бездумно выпила в баре “Сидар”?
– Придержи-ка эту мысль, – сказала она, снова переходя на шепот.
– Мне кажется, я уже держу ее… некоторое время.
Последняя попытка Портера неприлично сострить уже опасно приблизилась к бессмыслице. Мчавшийся в Куинс поезд пришел им на помощь: выехав из темноты, он вдруг взмыл вверх, куда-то к луне, и ворвался в созвездие уличных фонарей и вывесок вдоль Джексон-авеню.
– Ого! – выкрикнул Портер. – Будто на американских горках!
Как всегда, точный факт, который имела в виду Мирьям, оказался принят даже не за двусмысленность, а за игривую чепуху.
– Нет, я же тебе говорила, – сказала Мирьям, нарочно подражая излюбленной манере Портера начинать с отрицания, наклоняясь к самому его уху, чтобы перекричать лязг и грохот несущегося поезда. – Это еще пустяки, главное – впереди. Вот сейчас будет настоящая кривая – смотри!
Она развернула Портера вплотную к окнам в двери, чтобы он ничего не пропустил. Свинцовые вагоны 7-го услужливо подъехали к “Куинсборо-плазе”, и при этом поезд чуть ли не сложился пополам. У Портера от изумления отвисла челюсть.
– Это единственное место во всей системе, где из задних вагонов можно наблюдать, как подъезжают к станции передние вагоны поезда, в котором едешь ты сам, – сказала Мирьям.
Она отчеканила эти слова, чувствуя себя Розой. Похоже, она взяла на время личность Розы, словно молоток, чтобы произвести впечатление на этого колумбийского студентика, и обрушила этот молоток на его широкий, умный лоб. (Как вообще можно было приехать учиться в Нью-Йорк, – дивилась она всем этим толпам колумбийской и барнардской молодежи, – и ни разу не прокатиться тут на метро?) Казалось, клокотавшее в Мирьям жизнелюбие потянуло ее вспять, к Розиной карательной свирепости, – тогда как поезд со скрежетом мчал ее в сторону дома. Задумалась ли тогда Мирьям хоть на миг о мотивах, которые ею двигали: зачем она везет Портера в Куинс? Нет. Ее жгла похоть, кажется, уже всю жизнь. Вот сейчас она наконец и собиралась открыть секрет: что это такое – заниматься сексом. Так что мотивы были самые простые. Им нужна была отдельная комната. И такая комната имелась у Мирьям дома.
Заодно она попыталась взглянуть на Саннисайд-Гарденз и на Сорок седьмую улицу глазами Портера. Сонные многоэтажки, ухоженные кустарники и вымощенные плитами тротуары: родной район Мирьям вдруг предстал неким миражом спокойствия, скучной иммигрантской фантазией на тему американского прибежища. Мирьям неожиданно сделалось тошно, и она ускорила шаг. Кроме них, больше никто не вышел из поезда на станции “Блисс-стрит”, и теперь, когда они шагали по тротуарам, им тоже не попалось ни души. Казалось, она и не выходила из спальни, а вся дорога ей просто пригрезилась. Она на цыпочках прошла сквозь Сады, открыла дверь кухни – самую дальнюю дверь от Розиной комнаты – и затащила Портера внутрь. Тот все болтал что-то о реактивной скорости надземки, и Мирьям пришлось цыкнуть на него, чтобы он помолчал, пока она не закроет свою дверь как следует. Она заткнула полотенцем щель между дверью и косяком, будто собиралась тайком покурить.
И с этой минуты ночная греза (или утренняя? Еще на улице Мирьям взглянула на часы Портера – и оказалось, что уже начало четвертого) принялась быстро вырождаться в жалкую комедию, прежде чем окончательно перерасти в кошмар. Оба продолжали стоять – какая-то робость мешала им забраться сразу в кровать. Портер, что-то бормоча, возился с очередными застежками и пуговицами на одежде Мирьям, и ей пришлось прийти ему на помощь, так что вскоре она оказалась совершенно голой, а он по-прежнему оставался полностью одетым. Она с досадой потащила его к кровати и залезла под одеяло, как в шатер.
– Ты хоть ботинки сними, – прошептала она.
– А у тебя есть… м-м… пессарий?
– Пессарий? – Она чуть не прыснула, услышав это нелепое словечко – настолько оно отдавало Средним Западом, а может быть, даже викторианством. – В смысле, колпачок? – Так, значит, он не раздевается из страха, что она может забеременеть? Что же – соврать ему? Да.
– Да.
– Точно?
– Все в порядке, Портер.
Мирьям вдруг вспомнился Рай Гоган и его репутация: ну, и где же этот самец-хищник, когда он позарез нужен? Или нужно плавать среди акул, чтобы попасться им на зуб? Возьми же меня, хотела она сказать Портеру – и все-таки не говорила этого, потому что верила, что в темноте даже мужчины в черепаховых очках обязаны превращаться в диких зверей. Может быть, не даже, а особенно мужчины в черепаховых очках, – если верить карикатурам, которые Мирьям рассматривала в номерах “Плейбоя”, принадлежавших старшему брату Лорны Химмельфарб, когда приходила слушать Элвиса в подвальный этаж к Химмельфарбам. Что-то же должно ею овладеть – помимо самого желания, чтобы ею овладели. Она подтащила Портера к постели, так что он оказался на коленях, будто в молитвенной позе перед ее шатром. Притянула его за ремень. Расстегнула ширинку и произвела розыски внутри. О боже, да он – такой приятно длинный, совсем как палец, поймавшийся в китайскую ловушку-капкан, какой стали для него слишком тесные трусы, – он даже не был обрезан! А еще он выстрелил липкой жижей ей в ладонь, как только она обхватила головку и нащупала эластичный кожаный капюшончик. Потом вздохнул и стал осыпать мелкими жадными поцелуями ее губы, подбородок и нос, как будто одновременно благодарил ее и фальсифицировал собственную победу. Смотри, ты – моя, значит, я тобой овладел! Хотя на самом деле это она им овладела – да и то нечаянно. Та же история, что с бесконечными словесными завоеваниями: Мирьям вечно сражала мужчин раньше, чем сама задавалась такой целью.
Они целовались и обнимались так же страстно, как и в кабинке бара “Сидар”, их тела продолжали играть роли, отведенные им в этой еще не завершенной истории. Мирьям продолжала сжимать его достоинство, постепенно делавшееся все мягче, и наконец ее неудобно выкрученное запястье стало единственным твердым предметом внутри его трусов. Пожалуй, Мирьям испытала куда больший натиск чувств на мосту или на Вашингтон-скуэр, получила большее удовольствие, когда Портер прикасался локтем к ее груди или прижимался коленом к ее паху, чем получала сейчас, копошась у него в штанах, трогая обмякший липкий член. А потом в комнату вломилась Роза – как исполинша, как кэрролловская гневная Черная Королева, в стеганом халате поверх газовой ночной рубашки, с таким упреком, написанным на лице, что внезапно сюжет истории переменился. Он уже не имел никакого отношения к их телам, к наготе и желанию Мирьям и к тем действиям, которые Портер, быть может, собирался совершить, а может быть, и не собирался. Все, что осталось от этой истории, – это запоздалая мысль о том, как же крупно повезло Мирьям, что, раздев Портера, она не успела зайти дальше. Хотя Мирьям понимала, что Роза ничего не видела, в голове у нее успела промелькнуть шальная, нелепая мысль: да ведь Авраам Линкольн наверняка тоже был необрезанный – не может же Роза против этого возражать, правда?
