– Бен.
– Ты его видел?
– Нет, но кто-то столкнул, а больше некому было.
Джеймс задумчиво поглядел на меня. Потом спросил:
– А ты не ошибся? Ты уверен, во-первых, что тебя столкнули, и, во-вторых, что это был Бен?
Я не намерен был выслушивать его «во-первых» и «во-вторых». Ничем его не проймешь, даже покушением на убийство.
– Просто хотел тебе рассказать. Ладно, забудем. Так завтра ты уезжаешь. Отлично.
И тут я услышал звук, которого никогда не забуду. Он мне до сих пор иногда мерещится. Он ворвался в мое сознание как вестник какого-то ужасающего несчастья, и комната наполнилась страхом, как туманом. Это был голос Лиззи. Она вскрикнула где-то на улице, перед домом. Потом вскрикнула еще раз.
Мы с Джеймсом воззрились друг на друга. Он сказал:
– Нет, нет…
Я ринулся вон из комнаты, запутался в занавеске из бус, кое-как скатился с лестницы. Задыхаясь, пересек прихожую и у парадной двери чуть не упал, как будто густое облако усталости и отчаяния поднялось мне навстречу и затуманило мозг. Я услышал шаги Джеймса, бегущего по лестнице следом за мной.
На шоссе творилось что-то неладное. Первым я увидел Перегрина, он стоял возле машины Гилберта и смотрел куда-то в сторону башни. Потом я увидел Лиззи – опираясь на руку Гилберта, она медленно шла обратно к дому. Там, недалеко от башни, стояла машина, и несколько человек, сбившись в кучку, смотрели вниз, на землю. Я подумал, кто-то попал в аварию.
Перегрин оглянулся, и я крикнул ему:
– Что случилось?
Вместо ответа он быстро подошел ко мне и ухватил было за плечо, чтобы не пустить дальше, но я стряхнул его руку.
Джеймс уже нагнал меня. На нем был мой шелковый халат, тот, что носила Хартли. Он тоже спросил Перри:
– Что случилось?
Я замер. Перри ответил не мне, а Джеймсу:
– Титус.
Джеймс подошел к желтому «фольксвагену» и, прислонившись к нему, пробормотал что-то вроде: «Надо мне было продержаться…» А потом сел на землю.
Перегрин что-то говорил мне, но я уже бежал дальше, мимо Лиззи, она теперь сидела на камне, а Гилберт стоял около нее на коленях.
Я добежал до кучки людей. Люди были незнакомые и смотрели на Титуса, лежащего на обочине. Но он не попал под машину. Он утонул.
Подробно описывать дальнейшее я не в силах. Титус, несомненно, был уже мертв, хотя я сначала отказывался в это поверить. Он был недвижим, голый, мокрый, но такой на вид невредимый, такой красивый, волосы потемнели от воды, кто-то откинул их у него с лица, глаза почти закрыты. Он лежал на боку, виден был нежный изгиб живота и слипшиеся мокрые волосы на груди. Между разомкнутых губ белели зубы, ясно обозначился шрам на верхней губе. А потом я заметил на виске темное пятно – след от удара.
Я бросился обратно к дому, громко призывая Джеймса. Он по-прежнему сидел на земле возле машины. Он медленно поднялся.
– Джеймс, Джеймс, сюда!
Джеймс вернул меня к жизни. Он может оживить и Титуса.
Вид у Джеймса был совсем больной. Перегрин повел его под руку.
– Скорей, скорей, помоги ему!
Когда Джеймс добрался до поворота, один из незнакомых людей (это были туристы) уже пробовал что-то сделать. Он уложил Титуса ничком и без особого толка сдавливал ему плечи.
Перегрин сказал, точно от имени Джеймса:
– Лучше попробовать «поцелуй жизни».
Джеймс опустился на колени, говорить он, видимо, не мог и сделал знак, чтобы Титуса перевернули на спину. Тут все как-то смешалось, несколько человек заговорили разом, потом взревела сирена полицейской машины. Впоследствии выяснилось, что какие-то проезжие сообщили о происшествии в отель «Ворон», а оттуда позвонили в полицию.
Энергичный деловитый полисмен приказал всем расступиться и сам попробовал искусственное дыхание «рот ко рту». Примчалась машина «скорой помощи».
Джеймс отошел в сторону и сел на траву. Другой полисмен стал расспрашивать Перегрина и меня, известно ли нам что-нибудь о Титусе. Отвечал на его вопросы Перегрин.
Оказывается, туристы, купаясь в Вороновой бухте, увидели, как тело Титуса вынесло волнами из-за угла, со стороны башни. Они подплыли к нему и вытащили на берег.
Больше ничего сделать было нельзя. Титуса положили на носилки и вдвинули в санитарную машину. Полиция отбыла в Ниблетс известить родителей. Присяжные на дознании вынесли вердикт – смерть от несчастного случая. Титус утонул в результате удара в голову. Была принята версия, что волной его швырнуло о скалу. Как именно все произошло, навсегда осталось тайной.
А у меня к тому времени уже не было и тени сомнения, что Титус зверски убит. Тут замешан убийца-маньяк. Рука, которой не удалось сразить меня, сразила Титуса. Но об этом я до поры до времени решил молчать.
Тело Титуса отвезли в больницу за много миль от нас и там предали милосердному огню безымянной кремации.
Прошло сколько-то времени. Для меня это время утонуло в тумане тоски, горьких сожалений и планов жестокой мести.
Гилберту пришлось вернуться в Лондон для участия в какой-то телепостановке. Лиззи осталась, и я уже привык к ее несчастному, распухшему от слез лицу. И Перегрин остался, но груб стал просто до неприличия; облаченный в теплые брюки, рубашку и подтяжки, он каждый день уходил прочь от моря, в сторону фермы Аморн, и возвращался вспотевший и злой. Он явно страдал, но словно не мог заставить себя сняться с места. Раза два он свозил Лиззи в деревню за покупками. Джеймс тоже остался, но держался особняком. Со мной он был мягок и предупредителен, но к беседам казался не расположен. Мы не расставались (хоть и не разговаривали), словно из желания служить друг другу защитой. Конечно, им не хотелось оставлять меня одного. Каждый, возможно, собирался уехать последним. И все мы словно ждали чего-то.
Стряпала Лиззи. Мы жили на макаронах и сыре. Невозможно было вернуться к обычным человеческим трапезам, которые люди предвкушают и находят в них удовольствие. Все мы, кроме Джеймса, много пили.
В тот день, который я теперь хочу описать, я проснулся рано утром после невыносимо страшного кошмара. Мне снилось, что Титус утонул. Я испытал облегчение – слава богу, это был сон, – а потом вспомнил…
Я встал и подошел к окну. Было часов шесть, солнце уже светило. Опять стояла прохладная летняя погода с небом в дымке и спокойным морем. Вода, серо-голубая, очень светлая, почти белая, одного цвета с небом, чуть двигалась, словно в легком танце, и подернутое дымкой солнце разбросало по ней маленькие вспышки металлического бледно-голубого света. Какое счастливое море, подумал я и почувствовал, что смотрю на него глазами Титуса.
Я уже опять жил в своей спальне. Остальные трое спали внизу, хоть мне и не нравилось, что они там так близко друг к другу. Я решил, что сегодня велю им всем уехать. Я уже достаточно окреп, и хотя одиночество немного страшило меня, для моих планов оно было необходимо. Я быстро оделся и сошел в кухню. Там брился Перегрин. Он не обратил на меня внимания, и я прошел мимо него на лужайку. Туда как раз спустился со скал Джеймс. Через минуту я услышал, как в кухне Лиззи разговаривает с Перегрином. Все мы в этот день поднялись спозаранку.
Джеймс сел в каменное кресло возле корытца, в которое я складываю – вернее, складывал – интересные камни. Кто-то, может быть Титус, подобрал с травы камни из Джеймсовой «мандалы», после того как ее разорили в вечер нашего концерта. Мой каменный бордюр почти не пострадал. Я тоже сел на землю. Скалы уже немного нагрелись.
Джеймс только что побрился. Его лицо, покрытое красноватым загаром, казалось очень гладким над черным пунктиром бороды. Он был виден словно бы отчетливее, чем обычно, а может, освещение было лучше. В его мрачноватых карих глазах явственно поблескивали желтые крапинки, тонкие умные губы влажно алели, волосы блестели живым блеском, скрывая плешь. Таинственное сходство с тетей Эстеллой проступило яснее обычного, хотя он не улыбался.
– Джеймс, я хочу, чтобы ты уехал. Чтобы вы все уехали. Завтра. Согласен?
Джеймс нахмурился:
– Только если ты тоже поедешь. Погости у меня в Лондоне.
– Нет, мне нужно быть здесь.
– Зачем?
– Есть дела.
– Какие?
– Да мало ли, надо решать с домом, я его, пожалуй, все-таки продам. И вообще я хочу побыть один. Я совершенно здоров.
Джеймс достал из корытца камень, золотисто-коричневый с двумя голубыми ободками.
– Хорошая у тебя коллекция. Можно, я возьму этот камень себе?
– Разумеется. Так, значит, договорились? Пойду скажу остальным.
– Какие у тебя планы насчет Бена и Хартли?
– Никаких. С этим покончено.
– Не верю я тебе.
Я пожал плечами и хотел встать, но Джеймс удержал меня за рукав рубашки.
– Чарльз, очень прошу, скажи мне, какие у тебя планы. Я знаю, ты что-то задумал.
И правда, что я задумал? Я сам знал, что мое состояние граничит с психозом, и однако же я не был помешан. Некоторые виды одержимости, в том числе влюбленность, парализуют нормальную работу мозга, его естественный интерес к внешнему миру, который иногда называют рациональным мышлением. Я был достаточно нормален, чтобы сознавать, что одержим одной идеей, что я могу только снова и снова возвращаться все к тем же нестерпимо мучительным мыслям, без отдыха бежать все по тому же кругу фантазии и умыслов. Но я был недостаточно нормален для того, чтобы прервать это механическое движение или хотя бы захотеть его прервать. Я хотел одного: убить Бена.
