Я пустил слух – и постепенно старые сотрудники вернулись, приводя с собой родственников или друзей, которые искали работу. О моей роли в войне никогда открыто не говорили, но я знал, что жители Пенанга никогда ничего не забудут. Некоторые видели во мне мужественного человека, который противостоял японцам, как только мог. К своему удивлению, я обнаружил в этой точке зрения много правды. Другие думали обо мне с презрением и ненавистью, рассказывая о смертях, причиной которых я стал. В этом тоже была звенящая правда, и я никогда ее не опровергал.
Я работал до изнеможения, совершая опасные путешествия на наши плантации и рудники. Стоя на песчаной, изрытой оловянными рудниками земле за Ипохом, я понял, что пока не могу полностью восстановить компанию. На подходе был новый шторм. И поэтому, когда коммунисты начали партизанскую войну против британского правительства, мы не особенно пострадали. У нас имелось достаточно средств, чтобы держаться на плаву, но не так много, чтобы потерпеть большие убытки, когда коммунисты нападали на рудники или каучуковые плантации. Я вспоминал, как Кон предупреждал меня, что эти террористы, которые во время войны союзничали с англичанами, в конце концов захотят перебить в Малайе всех европейцев. Удивительнее всего было то, что они стали называть «прихвостнями» местных жителей, которые отказывались им помогать, предпочитая англичан.
Я скучал по Кону. Однажды вечером я пошел к нему домой. Я стучал в ворота, но к дверям никто не вышел. Вскарабкавшись по наружной стене, я сел наверху, глядя на дом друга. Он был пуст, без единого огонька, и большие фонари не горели, несмотря на сумерки. Таукей Ийп исчез. Я сидел на высокой стене, пока не зажглись уличные фонари, отбросившие мою тень на заброшенный сад, на белоснежные орхидеи. Я бросил на них последний взгляд, спрыгнул на дорогу и пошел домой.
Я навещал Эндо-сана все прошедшие недели. Его продолжали держать в центральном военном госпитале, несмотря на то что его нога хорошо заживала. Он по-прежнему держался с большим достоинством. Иногда мы выходили на прогулку, и я катал его в кресле по саду, а иногда просто молча сидели, наблюдая за движением мира, слушая невысказанное друг другу и находя в этом утешение.
Однажды вечером он сказал:
– Я когда-то пообещал тебе, что расскажу, почему я все это делал.
Я прижал пальцы к губам, подавая знак, что необходимости больше не было.
– Я понимаю, почему вы работали на свою страну. Вы делали это ради отца и своей семьи. Из любви к ним.
– Как и ты.
– Проще от этого не было.
– Нет, не было. Но попытаться все равно стоило.
– Да. Это был единственный путь. Другого никогда не было.
– Ты еще тренируешься?
– Нет.
– Тебе нельзя лениться.
– Я жду, когда мы снова будем тренироваться вместе.
– Тогда тебе лучше поддерживать себя в форме, а не тратить мое время.
Он попросил меня подвезти его к зарослям гибискуса.
– Хорошо быть на воздухе, даже в такую погоду. Я бы никогда не смог жить запертым в четырех стенах. Ты это понимаешь?
– Да, понимаю, – наконец сказал я, смахнув с глаза дождевую каплю.
– Хорошо. Теперь, пока мы еще здесь, мы продолжим твои уроки. Сделай упражнения для ног и покажи, насколько ты деградировал.
В день суда над Эндо-саном я одевался, будто совершал ритуал, прислушиваясь к тишине в доме. Я сел за руль и медленно поехал по прохладным предрассветным сумеркам, наслаждаясь душистым запахом росы на деревьях, которые росли вдоль дороги на Танджун-Бунгах. Оставив машину за зданием «Хаттон и сыновья», я вышел на эспланаду и сел на каменный мол, свесив ноги над скалами и морем. Жирные серые голуби вразвалку бродили по тротуарам, поклевывая в поисках корма. Несколько обступили меня, и, когда я замахал на них руками, они, хлопая крыльями, отпрыгнули в стороны, словно оскорбленные моей грубостью.
За несколько секунд до боя часов я вошел в здание суда. Несмотря на то что за трибунал по военным преступлениям отвечали военные, генерал Эрскин решил провести слушание в здании Высокого суда, возможно, чтобы накинуть на процесс мантию правосудия.
Внутри уже собралась толпа; когда я прошел мимо, все затихли. С первого дня слушаний секретарь суда за небольшую плату держал для меня место в первом ряду. Там я и сел, чувствуя направленные на меня взгляды. У меня не оставалось никаких сомнений, что Эндо-сана признают виновным, потому что в свидетелях недостатка не было; даже мои показания вывернули наизнанку, отчего я сам стал выглядеть военным преступником.
Толпа в галерее для публики жаждала крови и, когда подсудимого ввели в зал, разразилась свистом. В четверть десятого появились члены трибунала под предводительством генерала Эрскина, и зрителей заставили замолчать.
Когда генерал Эрскин зачитывал приговор, я видел только затылок Эндо-сана. Его признали виновным в массовых убийствах гражданского населения и военнослужащих и приговорили к пожизненному заключению. Ему больше не суждено было увидеть Японию.
Когда Эндо-сана выводили из суда, толпа разразилась радостными возгласами и криками и застучала ногами. Наши глаза встретились, и я кивнул. Здание скоро опустело, и про меня все забыли. Я сидел в одиночестве, пока секретарь суда не прошептал, что он очень извиняется, но ему нужно закрывать зал.
Через три дня я встретил в Истане генерала Эрскина: он сидел в моем ротанговом кресле в патио, гневно сжав челюсти. Уголком глаза я заметил солдат, рыщущих по дому и вокруг него.
– Что вы делаете в моем доме?
– Где господин Эндо?
– Полагаю, он больше не у вас под стражей, если вы задаете мне такой вопрос.
– Он сбежал, когда его переводили из госпиталя в тюрьму. Избил пятерых конвоиров до потери сознания. Думаю, он вполне мог укрыться здесь.
– Нет, ко мне он не приходил.
– Где он жил во время войны?
– В японском консульстве, – сказал я, уверенный, что ему не было известно об острове Эндо-сана.
Генерал достал из бумажника смятую фотографию и показал мне. Это был снимок Истаны с воздуха, и на нем были четко видны полосы «Юнион-Джека», нарисованные мной на скате крыши.
– Когда я сегодня увидел это на вашей крыше, я не поверил своим глазам. Снимок сделал пилот «Галифакса». Он заработал гору денег, продав по штуке всем английским солдатам на Востоке. Они говорят, что это напоминает им, ради чего они сражаются. Возможно, это спасло ваш дом от бомбежек, – генерал в изумлении покачал головой. – Странно, какие чудеса иногда происходят на этой войне.
– Да, мы видели много странного, – подтвердил я, думая об Эндо-сане.
– Это вы его нарисовали?
Я снова сосредоточился на нем и кивнул.
– Должно быть, опасно было залезать на такую высоту. Что вами двигало?
Я на секунду задумался о последних днях войны.
– Я сделал это в память об отце.
И с этими словами почувствовал, что, где бы он ни был, отец их услышал и улыбнулся.
Состояние Митико ухудшалось, и, несмотря на то что она старалась его скрыть, я все видел. Я слышал ее боль в ночной тишине, когда она считала, что я сплю. Сидя в кровати, я вспомнил время, когда моя мать умирала в муках, и понял, что нужно сделать. На этот раз я не собирался убегать и прятаться.
Я вошел в комнату к Митико и сел к ней на постель. Выспаться той ночью нам не грозило.
– Вы были там, когда сбросили бомбу? – спросил я, беря ее за руку.
Рука была холодной, влажной и закоснелой от боли, и я нежно ее погладил.
– Достаточно далеко, чтобы не умереть на месте. Но теперь мне кажется, что недостаточно далеко, – ответила она, позволив мне помочь ей сесть, опершись на изголовье кровати. – Мне казалось, что я избежала самого худшего, но доктора сказали, что уже видели подобные случаи. Организм отвечает на повреждения, когда захочет, хоть много лет спустя. По крайней мере, таково было их заключение, потому что другой причины они не нашли.
– А ваша семья?
Она закрыла глаза и вытерла рот шелковым носовым платком.
– Я потеряла всех. Братьев, сестер, отца с матерью. Семья Эндо-сана и все, кто остался в Ториидзиме, погибли.
– Мне очень жаль.
– Мне тоже. Я не любила Танаку-сана, но все же использовала его чувства ко мне и попросила отправиться сюда за Эндо-саном. И вы рассказали мне, что я стала причиной его смерти.
– Он бы умер на войне или когда разрушили вашу деревню.
Она покачала головой:
– Я была эгоисткой.
Я дал ей таблетки, которые она продолжала принимать по привычке, даже когда они перестали оказывать действие.
– Я обвиняла Эндо-сана за то, что он согласился работать на правительство в обмен на свободу отца. После войны я ждала, что он вернется домой. Но он так и не вернулся, и никто не знал, что с ним случилось. Но я никогда не переставала о нем думать. – Она поморщилась от боли.
– Он делал только то, чего требовал его долг, – сказал я, чуть сильнее сжав ее руку. – Он пытался внести гармонию в противоборствующие стихии своей жизни.
