Эту историю рассказал мне один словоохотливый человек.
Годами люди и не подозревали о существовании в Мальгуди городских властей. Впрочем, город от этого не страдал. Болезни, коли они начинались, шли своим чередом, пока не исчезнут: ведь даже болезни должны когда-нибудь кончиться. Пыль и мусор сметал с глаз долой ветер, сточные канавы то выходили из берегов, то подсыхали, предоставленные самим себе. Муниципалитет оставался где-то на заднем плане, и так было до тех пор, пока страна 15 августа 1947 года не завоевала независимость. Небывалое ликование охватило в тот день страну от Гималаев до мыса Коморин. Наш муниципальный совет тоже воодушевился. Были подметены улицы, вычищены сточные канавы, развешаны флаги. Сердца отцов города размягчились, когда по улицам прошли с музыкой праздничные процессии.
Мэр Мальгуди растроганно смотрел вниз с балкона и повторял:
— И мы внесли свою лепту по случаю столь знаменательного события!
Насколько мне известно, два деятеля муниципалитета, которые были тогда с ним, видели на его глазах слезы. Наш мэр разбогател во время войны — на поставках одеял для армии. Позднее ему, правда, пришлось изрядно потратиться, дабы получить свой высокий пост. Это была целая история, но нас она сейчас не касается. Мой рассказ о другом.
Радости мэра на сей раз хватило ненадолго. Через неделю, когда флаги, украшавшие город, сняли, он приуныл.
В те времена мне приходилось навещать мэра чуть ли не каждый день: я старался просуществовать, добывая новости для одной захолустной газетки, платившей по две рупии за каждый дюйм опубликованных новостей. Каждый месяц мне удавалось отмерить им около десяти дюймов — как правило, это было нечто вроде идеализированного отчета о благодеяниях нашего муниципалитета. Поэтому меня здесь жаловали, и я частенько заглядывал в кабинет мэра.
В тот день он казался таким несчастным, что я вынужден был спросить:
— Что с вами, господин мэр?
— Я чувствую, что мы не все сделали, — ответил он.
— Это вы о чем? — поинтересовался я.
— Не все сделали для того, чтобы отметить великое событие, — пояснил мэр.
Он помолчал, нахохлившись, и вдруг заявил:
— Как хотите, а я намерен свершить нечто великое!
Он созвал чрезвычайное заседание муниципалитета и произнес речь; и они тут же решили в честь получения независимости изменить на индийский лад названия всех улиц и парков.
Они начали с парка на Маркет-сквер. Он назывался «Парк коронации», и одному богу ведомо, о чьей коронации шла речь: то ли о коронации королевы Виктории, то ли Ашоки. Никого это никогда не тревожило. Но теперь доска со старым названием была сорвана и брошена на траву, а на ее месте прибили новую, которая торжественно провозглашала, что отныне здесь находится «Хамар Хиндустан парк».
Другие изменения не прошли, однако, так гладко.
Самым популярным оказалось наименование «Махатма Ганди-роуд». Восемь районов города притязали на него. Шесть других желали, чтобы их улицы именовались «Неру-роуд» или «Субхас Бос-роуд»[1]. Страсти кипели, и я боялся, что дело дойдет до драки. А потом мне вдруг показалось, что весь муниципалитет просто сошел с ума: они решили дать одно и то же название четырем улицам сразу! Как вы понимаете, даже в самом демократичном, самом патриотическом городе иметь две одноименные улицы неудобно. Результаты сказались недели через две. Город с его новыми именами стал просто неузнаваем. Куда девались такие знакомые Маркет-роуд, Норт-роуд, Читра-роуд, Винаяк-Мудали-стрит и тому подобное? На их месте появились названия, повторяемые в четырех разных районах, — имена всех министров, заместителей министров и членов рабочего комитета конгресса. Началась великая путаница. Письма приходили туда, где их вовсе не ждали, люди не могли толком сказать, где они живут, или показать прохожим дорогу. Город, оставшись без ориентиров, совсем одичал.
Мэр был в восторге от своей вдохновенной работы, но успокоился он ненадолго. Скоро он стал искать новое поле деятельности.
На углу нового района, Лоули-роуд, и Базарной улицы стоял памятник. Все к нему так привыкли, что никому и в голову не приходило поинтересоваться, кому он поставлен, или даже просто взглянуть на него. Только птицы не оставляли памятник без внимания. Так вот, мэра вдруг осенило: это же памятник сэру Фредерику Лоули! Поэтому и новый район назвали этим именем. Теперь район назывался «Ганди нагар», и казалось невозможным оставить памятник на старом месте. Муниципалитет единодушно постановил убрать его.
Утром городские власти во главе с мэром торжественно обошли памятник. Но тут-то и произошла заминка: памятник возвышался над ними на двадцать футов и, казалось, вырастал прямо из свинцового пьедестала. Они-то думали, что энергичной резолюции вполне достаточно, дабы свергнуть сатрапа, а он стоял, неколебимый как скала. Поистине Британия, пока была здесь владычицей, пыталась возвысить себя на прочном фундаменте! Но трудности лишь укрепили решимость наших властей. Что ж, если даже придется взорвать полгорода, они это сделают! Ибо они раскопали про сэра Фредерика Лоули массу исторических сведений. Он был чем-то средним между Аттилой — бичом Европы и Надиршахом, к тому же обладал хитростью и коварством Макиавелли. Он покорял индийцев огнем и мечом, сметал с лица земли целые деревни, откуда раздавался хотя бы слабый ропот протеста. Он позволял индийцам приближаться к себе не иначе, как на коленях.
Люди забросили свои занятия и слонялись возле памятника, поражаясь, как они могли терпеть его столько лет! Английский джентльмен, казалось, насмешливо улыбался, сложив за спиной руки. Не было никакого сомнения в том, что перед ними — самый отвратительный тиран, какого только можно представить. Панталоны с чулками, парик, белый жилет, тяжелый надменный взгляд — все это было так ненавистно знакомо! Они содрогались при мысли о судьбе своих предков, вынужденных терпеть тиранство этого человека!
Между тем городские власти обратились к подрядчикам. Те прислали сметы. Самый скромный из них требовал пятьдесят тысяч рупий за то, чтобы доставить памятник в муниципалитет, где уже ломали голову над тем, куда его пристроить.
Мэр долго думал, а потом сказал мне:
— А почему бы вам не взять памятник себе? Я отдам его бесплатно, если вы возьметесь убрать его.
Прежде я думал, что свихнулись лишь мои друзья из муниципалитета, теперь я понял, что и сам сошел с ума. Я принялся подсчитывать, что это мне может дать с точки зрения помещения капитала. Предположим, для того, чтобы убрать и перевезти памятник, мне понадобится пять тысяч рупий (я знал, что подрядчики завышают цену), зато потом я могу сбыть его за шесть тысяч. Должны же что-нибудь стоить почти три тонны металла! А может, мне удастся продать его в Британский музей или Вестминстерскому аббатству. Я уже представлял себе, как бросаю работу в своей жалкой газете.
Резолюция, разрешающая мне забрать памятник, была принята единогласно. Я тщательно разработал план операции: занял деньги у тестя, пообещав ему фантастические проценты, завербовал команду из пятидесяти кули, которым надлежало разобрать пьедестал. Я стоял над ними, как надсмотрщик, и отдавал отрывистые приказания. Каждый день на рассвете они бросались в атаку и лишь в шесть часов вечера складывали оружие. Они были специально набраны в Копале, где потомственные лесорубы поколениями тренировали мускулы в лесах Мемпи.
Мы трудились над ним десять дней. Нам, правда, удалось поколупать его тут и там, но это было все, чего мы добились: памятник не выражал ни малейшего желания сдвинуться с места. Я боялся, что через две недели стану банкротом.
Тогда я испросил разрешения районного судьи, получил несколько палочек динамита, огородил площадку и запалил шнур. Я поверг рыцаря наземь, ничуть не повредив его. А потом я три дня волочил свою добычу домой. Сэр Фредерик Лоули ехал распростертым на специально сконструированной телеге, в которую впрягли несколько буйволов. Толпа провожала нас веселыми шутками, я беспрестанно кричал, давая всяческие указания, жара стояла невыносимая, телега застревала на всех углах, не в силах двинуться ни назад, ни вперед, и останавливала движение, потом внезапно наступила темнота, а до моего дома было еще очень далеко. Словом, это был нескончаемый кошмар.
По ночам я караулил памятник на улице. Сэр Фредерик Лоули лежал, глядя на звезды. Однажды мне стало жаль его, и я сказал:
— Вот видишь, это все потому, что ты был таким надменным империалистом. Теперь ты поплатился за это!
Наконец памятник благополучно вселился в мой маленький дом. То есть в дом, собственно, вселились только его голова и плечи, остальное находилось на улице. Но мои соседи на улице Кабира были покладисты, никто не возражал против такой помехи.
