Элизабет Боуэн
Вce зло от мужчин…
На углу перед пожарным депо, в том месте, где Саутгемптон роу сливается с Тэобальдс Роуд, тщедушный человечек, спешивший в контору после обеденного перерыва, попал под грузовик. Он попятился назад, пропуская такси, когда случилось непоправимое. То, что от него осталось, увезли в больницу, где он пролежал несколько дней неопознанным, потому что в его карманах не оказалось никаких документов.
На следующее утро после этого случая дама, живущая на окраине провинциального городка, получила письмо, надписанное незнакомым ей почерком. Вид конверта поразил её: он был точно таким, каким она его себе представляла, ожидая письма вот уже четыре дня. Прикусив губу, она осмотрела его со всех сторон. В унылое, тихое утро столовая выглядела сумрачней обычного. С самого утра, пока она вставала и одевалась, ее не покидало чувство нарастающей тревоги. Мужа не было дома, и, когда она села завтракать в одиночестве, окна столовой показались ей еще более далекими. Она налила себе чаю и подняла металлическую крышку, которой было прикрыто блюдо. Увидела одиноко лежащую на блюде сосиску и решилась открыть письмо.
Не дочитав его до конца, она облокотилась на стол, подперев кулаками подбородок. В эти минуты мы лишены странного удовольствия взглянуть со стороны на собственный затылок. Впервые в жизни она испытала неприятное чувство, будто кто-то не просто взглянул, а неотрывно уставился ей в спину. В присутствии мужа у нее такого никогда не бывало.
– Подумать только. Всего каких-нибудь час и десять минут. За такое короткое время я узнала больше, чем за все эти годы.
Вот так живешь и не знаешь, до чего не похожа на всех остальных.
Она сложила письмо и принялась гадать, как его зовут. «Ивлин, – предположила она, – а может, Артур или Филип» Его звали Чарльз.
«Я так хорошо знаю тебя, – говорилось далее в письме. – Ты еще не успела снять перчатки, а я уже знал, что ты замужем. Все эти годы ты из последних сил отбивалась от жизни. Я знаю какие книги ты читаешь, что разглядываешь на улицах своего города с этим ужасным названием. Ты живешь в мрачном доме который выходит окнами на шоссе. Как часто стоишь ты в освещенном окне, склонив голову на раму, и на твоем лице играют блики заходящего солнца, пробившегося сквозь поникшие листья деревьев. От звука шагов ты вздрогнешь и отпрянешь от окна в свою загроможденную вещами комнату. В то утро, когда ты получишь это письмо, выйди в сад с непокрытой головой, чтобы в твоих разметанных ветром волосах заиграл солнечный луч. В эту минуту я буду думать о тебе…
Твой муж, твои дети бесцеремонно вторгаются в твою жизнь. Даже дети своими маленькими нежными ручонками причиняют тебе боль, но ты остаешься такой же непроницаемой и одинокой, как прежде. На том поэтическом вечере ты медленно выплывала из самой себя, как нимфа из леса. Ты приближалась, будто призрак в белом, скользящий меж деревьев, и я кинулся навстречу, когда ты повернулась, чтобы исчезнуть…»
Щеки ее пылали.
– Господи! – воскликнула она, прикусив ноготь большого пальца. – Подумать только, как пишет, как пишет! Подумать только, живет в доме 28 по Эбирэм Роуд, Уэст Кенсингтон. Интересно, женат он или нет? Очень интересно. – Ею овладела сладкая истома. – Стихи! Наверное, он пишет стихи. Подумать только, он угадал, что я люблю стихи!
«… Думаю послать тебе мои стихи. Они еще не вышли, но я отдал их перепечатать. Когда выйдут, на книге вместо посвящения будут стоять твои инициалы. Меня непрестанно гложет мысль о том, что ты живешь одна среди чужих, причиняющих тебе страдания: пустые лица близких, холодные глаза. Как мне знакомо все это: стылое утро, угарный день, непереносимый вечер при свете ламп, ночь…»
– Нет, – решила она, – он определенно женат.
«…и твое усталое, потерянное лицо, обращенное безо всякой надежды на первые проблески света в окне…»
А она-то, бессовестная, спит всю ночь как убитая!
Вошла кухарка.
Когда меню на день было заказано, а завтрак, на время которого письмо было вставлено за отворот стеганого чехла для чайника, полуукрадкой съеден, она поднялась к себе и стала мерить шляпку, в которой была в Лондоне, расположив боковые створки трюмо таким образом, чтобы видеть себя в профиль. Она подалась вперед, неотрывно смотрела на точку в пространстве – граненую пробку флакона от духов. Глубоко вздохнув, она начала медленно стаскивать с руки перчатку.
– Все эти годы, – произнесла она вслух, – все эти долгие годы ты отбиваешься от жизни, как можешь. – Она посмотрела в зеркало, где отражалась уютная, скромно обставленная комната, на белые стены, отливавшие розовым от занавесок и ковра, на две кровати красного дерева, застеленные пестрыми пуховыми одеялами. Над камином висели фотографии ее тетушек, детей, жены деверя; над умывальником – гравюра «Пастырь добрый», а над кроватями «Любовь среди развалин». На полке стояли миниатюрные вазочки из французского фарфора, которые Гарольд подарил ей в Дьеппе, и фотогравюра Люксембургского сада, которую она подарила Гарольду. В книжном шкафу выстроились поэтические сборники в красивых разноцветных замшевых переплетах и еще одна книга, белая с золотыми розами, – «Радость жизни». Она встала и запихнула роман, взятый из местной библиотеки, в нижний ящик комода. – Какой же смысл, – рассуждала она, – идти в сад, раз нет ни солнца, ни ветра, да и сада тоже? – Она посмотрела на свое отражение в зеркале. – Нет, в этой шляпе на Хай-стрит не выйдешь. В ней есть что-то нелепое. Половина десятого, Гарольд вернется в половине двенадцатого. Интересно, привезет он мне что-нибудь из Лондона?
Она густо напудрилась, сменила шляпу и серьги, вынула из комода пару ношеных перчаток и спустилась вниз. Потом быстро побежала опять наверх и смахнула с лица пудру.
– Как лесная нимфа, – пробормотала она, – скользящая меж деревьев.
Только на Хай-стрит она обнаружила, что забыла сумку и кошелек.
Когда в половине двенадцатого вернулся домой Гарольд, его жены еще не было.
Насвистывая, он потоптался в коридоре, заглянул было к ней в спальню, на кухню, в детскую, затем ушел в контору заняться делами. Гарольд был адвокатом. Вернувшись к обеду, он встретил ее в прихожей. Она рассеянно взглянула на мужа.
– Как ты рано сегодня!
– Я приехал два часа назад, – ответил он.
– Хорошо съездил?
Он принялся, как всегда, терпеливо разъяснять ей, что «хорошо съездить» к деловой поездке в Лондон едва ли применимо.
– Разумеется, – говорил он, – все мы так или иначе стремимся приобщиться к столичной жизни, «полакомиться» ею, так сказать. Но я езжу в Лондон не за развлечениями – развлекаться я предоставляю тебе, не так ли? Меня манят иные лакомства.
– Да, Гарольд.
– Очень вкусная говядина.
– Правда? – обрадовалась она. – Я купила ее у Хоскинса. В этом магазине работает миссис Пэк, она мне и сказала. У них говядина гораздо дешевле, чем у Биддла, на целых два пенса за фунт. Теперь, когда я иду мимо лавки Биддла, я вынуждена переходить улицу. Я уже давно к нему не захожу, и, по-моему, он начал догадываться, в чем дело…
Она тяжело вздохнула, ее энтузиазм вдруг иссяк.
– Вот как, – сказал Гарольд участливо.
– Мне надоело ходить по магазинам, – вспылила она.
– Будет тебе! Никогда не поверю, что тебе надоело. Право, что тебе еще…
В этот момент Гарольд был ей отвратителен. И из Лондона ничего не привез.
– Весь день, – всхлипнула она, – уходит на всякую ерунду.
Гарольд отложил нож и вилку.
– Почему ты не ешь?
– Просто ищу горчицу, – сказал он. – Так что ты говоришь?
Когда встали из-за стола, он спросил по обыкновению:
– Чем собираешься заняться?
– Мне надо написать письма, – ответила она, скользнув мимо него в гостиную.
Она закрыла за собой дверь, а Гарольд остался в коридоре. Вот что значит «отбиваться от жизни». Впрочем, за восемь лет в ее жизни вряд ли остался хоть один уголок, хоть одно мгновение, куда бы не проник Гарольд. И самое ужасное, что она не только жила с ним, но и любила его все эти годы. Интересно, с какого дня она перестала любить Гарольда? Да и любила ли когда-нибудь?
Она заложила пальцами уши, как будто кто-то произнес при ней вслух эти преступные слова.
Усевшись за письменный стол, она закрыла глаза и задумчиво провела по бровям розовым перышком, которым был увенчан наконечник ее авторучки. Провела пером вдоль щеки и пощекотала себя под подбородком, ежась от удовольствия.
– Ах, – трепетно вздохнула она, – как ты прекрасен, как прекрасен.
Верхний этаж автобуса, который, накренившись, с грохотом несется в лондонских сумерках; холодный воздух бьет в горло; во мраке вспыхивают освещенные окна, в них на мгновение возникают их лица; внезапное появление кондуктора, заставившее его убрать руку с ее запястья; их разговор, о чем – она не помнила… «Ехать вот так, вместе, ехать вечно…» Когда автобус остановился, они вышли и сели на другой. Она не помнила, где они расстались. Подумать только, все оттого, что вместо кинотеатра она пошла на поэтический вечер. Подумать только! Ведь она даже не поняла, о чем были стихи.
