Вечерние прогулки при полной луне
Иван Иванович терпеть не мог животных. Всех этих собак, которые с важным видом шагают на поводке. И тех, которые просто так бегают за хозяйкой, когда она отправляется по магазинам, а потом терпеливо ждут ее у входа и радостно машут хвостом, когда она, наконец, появляется в дверях. Но в особенности, конечно, тех, которые шатаются по улицам самостоятельно, с деловым видом спешат куда-то, валяются около скважин, источающих пар, забегают в подъезды и еще смеют лаять на прохожих. А также грязных, вонючих, шелудивых кошек с блудливыми глазами. И тех, которые часами сидят на форточках или валяются на ковриках у дверей — эти, значит, имеют хозяев. И, конечно, тех, ничьих, которых можно встретить в любом дворе, где они или роются в отбросах, или бросаются под ноги, неожиданно выскакивая из подвалов.
Ивана Ивановича поражала человеческая глупость. Одна его сослуживица купила породистого щенка за… страшно сказать, сколько рублей! А еще говорят, что у нас низкий уровень жизни. Мяса нет! Да откуда ему взяться? Ведь вся эта свора живет и процветает, значит, так или иначе, находит себе пропитание. Что-то он ни разу не слышал, чтобы какая-нибудь собака, самая распоследняя, никому не нужная, ничья— умерла с голоду. Всегда найдется сердобольный кретин, который что-нибудь да подбросит. И вот они живут, и шляются, где хотят, и плодят себе подобных, так что страшно подумать, что с нами будет лет через 10–20, в особенности, если учесть всю эту болтовню об окружающей среде.
Иван Иванович испытывал при виде животных неприятное чувство, дремучее и темное, больше всего похожее на страх, идущий из далекого детства, хотя в этом он не признался бы даже самому себе, а также чисто физическую брезгливость. Сам он был большой аккуратист. Постоянно мылся, менял рубашки и белье. Дома у него все так и сверкало чистотой. Наверно, поэтому с годами ему становилось все труднее с женщинами — они вызывали у него почти такие же ощущения, как все эти кошки-собаки. Они гадко пахли, рассыпали всюду свои длинные, мерзкие волосы, а посуду мыли кое-как, лишь подставляя ее под кран. А ведь однажды он был даже женат. Иван Иванович редко вспоминал это время и всегда с чувством удивления — как это он терпел рядом с собой несколько лет такое чуждое существо? Впрочем, жена его в минимальной степени обладала недостатками, присущими женщинам. Это была высокая, сильная, некрасивая особа, помешанная на чистоте и домашнем хозяйстве. Очень, очень бережливая, способная отправиться на другой конец города пешком, чтобы не тратить денег на транспорт. За исключением короткого ночного сна, она вообще не отдыхала, все время что-то чистила, варила, доставала, вязала, короче, трудилась, как муравей. И, главное, она была очень молчалива. За все эти редкие для женщины качества Иван Иванович почти уважал ее, что для него было величайшим взлетом чувств. И все же в самой глубине души он не верил ей. Не может существо, по природе своей лживое и ненадежное, переродиться полностью и навсегда. Жизнь подтвердила его правоту.
Однажды жена его сильно заболела и попала в больницу. И там втюрилась в какого-то охламона, недавно вернувшегося из заключения, худого и потрепанного, который, конечно, не шел ни в какое сравнение с крепким, подтянутым, синеглазым Иваном Ивановичем. Ни кола, ни двора, одни болезни, но зато — душа. Так она и сказала Ивану Ивановичу, уходя от него, и еще добавила, что этот мозгляк ее любит. Это ее-то — кобылу с жидкими крашеными волосами, руками-лопатами и носом-пуговкой! Вскоре она перебралась куда-то в деревню к родне вместе со своим сердцеедом, надо думать, унесла его под мышкой, и след ее затерялся навсегда.
Именно в связи со своей женой Иван Иванович впервые убил собаку. Это был огромный, запущенный, уже немолодой пес, принадлежащий жильцам со второго этажа. У них, видно, времени не хватало с ним возиться, и утром его выставляли за дверь. Нагулявшись, пес ложился на коврик у порога, впускали его только на ночь, надо думать, чтобы не мешал и не пачкал, вот такое нашли решение проблемы. И добро бы, лежал бы себе потихоньку, но ко всему у него был еще и мерзкий характер. То есть, он, в общем-то, никого не трогал, лишь провожая хмурым взглядом проходящих. Однако некоторых, которые ему почему-то не нравились, облаивал с неизменной и жуткой яростью. Поднимался на тонких ногах, загораживал, сволочь, дорогу и гулко, отрывисто, злобно лаял, вызывая, естественно, недовольство всех жильцов, кроме своих собственных хозяев. Надо ли говорить, что среди тех, кого он терпеть не мог, был Иван Иванович, ведь отношение к нам животных — это почти всегда просто зеркальное отражение нашей реакции на них. Однако лаять на Ивана Ивановича он не решался, лишь приподнимался и глухо рычал при виде него. А вот жену его терроризировал постоянно и однажды даже тяпнул за толстую ляжку. Тогда Иван Иванович взял у знакомого ружье и застрелил пса прямо на лестничной клетке. Никто и слова не сказал, окровавленный труп исчез, будто его и не было. Похоже, все вздохнули с облегчением, в том числе и хозяева, однако делать грязную работу пришлось ему, вот что было противно. Если ты сделал такую глупость, завел собаку, так следи за ней, черт возьми! А этот зверь третировал целый подъезд, хозяева же и ухом не вели. Да что говорить — люди, держащие животных, не могут быть нормальными, какой-то сдвиг у них обязательно есть. По-хорошему, надо бы их помещать в питомники вместе с "четвероногими друзьями", пусть живут и радуются и не мешают нормальным людям.
Второго пса Иван Иванович уничтожил, можно сказать, случайно. Это был небольшой черный кобелек по кличке Жук, принадлежащий одной даме из соседнего подъезда, которую Иван Иванович терпеть не мог. Он с ней, правда, в жизни двух слов не сказал, но что-то в ее облике — выразительное, совсем не старческое лицо, шапка седых волос над живыми, также не по возрасту, глазами, мягкий голос — раздражало его несказанно. Раньше она выводила собаку на поводке, но некоторое время назад сломала ногу и теперь ходила потихоньку и с палочкой, а Жук гулял самостоятельно. Был исключительно покладист, никогда ни на кого не лаял, напротив, ко всем подбегал, вилял хвостом. Дети его обожали. Сам по себе он был почти терпим, вот только если бы у него была другая хозяйка.
Однажды осенью Иван Иванович шел с работы и вдруг услыхал жалобное поскуливание, доносившееся как будто из-под земли. Подойдя ближе, он увидел канаву, оставленную рабочими, как это у нас водится, и залитую водой, в которой плавал этот самый Жук. Похоже, он уже выбился из сил, потому что повизгивание его звучало совсем жалобно, однако, при виде человека удвоил усилия. Иван Иванович собирался просто пройти мимо, но тут на глаза ему попался большой камень, как нарочно положенный сбоку дороги. Он поднял его, взвесил на ладони и метким ударом послал точно в голову Жука, ощутив на мгновение острый, яркий всплеск восторга. Брезгливо вытерев платком руки, он пошел дальше, злорадно представляя переживания неприятной ему особы по поводу гибели любимой собаки. В душе звучала тихая, но торжественная музыка выполненного долга. Так сказать, безвестный герой.
Воспоминание об этом благородном поступке и связанных с ним приятных ощущений однажды натолкнула его на интересную мысль. Отправляясь на обязательную вечернюю прогулку, он прихватил с собой кусок колбасы. Увидев подходящего пса — небольшого и не очень свирепого на вид — он заманил его на окраину города и легко расправился с ним. Все прошло без сучка-задоринки. Пес оказался доверчивым, как почти все эти недоумки, а дразнящий запах колбасы и вовсе свел его с ума. И опять у Ивана Ивановича возникло острое чувство радости и спокойное, гордое удовлетворение человека, не гнушающегося грязной работой ради спасения общества. Дома Иван Иванович провел внизу на календаре жирную черту фломастером, подумал — и добавил к ней еще две, вспомнив свои прошлые подвиги. Тем самым он открыл счет, который в дальнейшем продолжал неуклонно расти. Жаль, что никому нельзя было рассказать о своих благородных трудах, но он чувствовал, что делать этого не стоило. Современным людям не хватало жестокости, ясно обозначенной цели и мужества. И умными их тоже трудно было назвать, поскольку они явно не отдавали себе отчета в том, насколько опасен путь, на который они повернули в последнее время. Все эти игры в демократию, милосердие и терпимость. Но ничего, еще, как говорится, не вечер. Иван Иванович верил, что люди, подобно ему осознающие опасность, есть. Они как дрожжи. Сейчас незаметные, сухие, как будто лишенные жизни, они ждут своего часа. И рано или поздно, но тесто взойдет. А пока каждый делает что может.
2
Стояла ранняя зима, морозец лишь чуть-чуть пощипывал — самое хорошее время. Иван Иванович надел синий спортивный костюм, который очень ему шел. Колбасу он уже давно с собой не брал, поскольку всегда находился дуралей, которого можно было привлечь простым проявлением к нему интереса. За дверью на лестничной клетке почти прямо у порога сидела собака, он чуть не налетел на нее, выходя. Зимой в подъезде часто грелись бездомные псы, но они редко поднимались на высокие этажи. Это была маленькая белая болонка с шелковистой шерстью, кое-где уже грязной, и черными глазами-бусинками, почти занавешенными кудрями. Когда Иван Иванович открыл дверь, она отскочила и затрусила вниз по лестнице, изредка оглядываясь. Они вышли на улицу, один впереди другого, и собака сразу же растаяла в голубых сумерках. Скорым шагом, пружинистой походкой Иван Иванович двинулся своим излюбленным маршрутом — к вокзалу, служившему для него неиссякаемым источником собак. Вскоре он вышел на окраину и углубился в небольшой лесок. Стемнело, тени из синих стали черными, над деревьями взошла огромная серебряная луна. Вдруг на тропинке впереди что-то ярко блеснуло. Подойдя ближе и наклонившись, Иван Иванович увидел, что это монета, и, судя по размерам, рубль. Он протянул руку, чтобы поднять ее, и странным образом промахнулся. Монета осталась в стороне, а рука ткнулась в снег рядом. Повторив попытку, он отчетливо увидел, как монета сдвинулась в сторону в тот момент, когда он собирался ее схватить, и тут ему все стало ясно. Это была шутка, во времена его детства таким образом на дороге бросали кошелек, привязанный за ниточку. В принципе можно найти способ проделать то же самое и с монетой. И место выбрано удачно — движения большого нет, и все же время от времени кто-нибудь да пройдет на вокзал. Оставалось проанализировать, где скрываются шутники, и проучить их. Продолжая стоять наклонившись и как бы с удивлением разглядывать монету, он поднял глаза. Странно, но именно здесь деревья стояли довольно далеко от дороги. По обе стороны от нее серебрился нетронутый снег, из которого лишь кое-где торчали невысокие черные кусты. Получалось, что озорники спрятались довольно далеко, вне пределов досягаемости, так что, по-видимому, единственное, что он мог сделать, это оставить их с носом. Проследить направление движения монеты и быстрым движением пересечь нить, или проволоку, или что там еще, к чему она была прикреплена. Иван Иванович снова протянул руку, внимательно вглядываясь, и тут боковым зрением заметил движение в стороне от дороги. Он непроизвольно поднял голову — и замер. В первый момент ему показалось, что это кустики, растущие там и тут, движутся, окружая его плотным кольцом. Это было совершенно невероятно, просто этого не могло быть, и он тут же понял, что этого и не было. Двигались, конечно, не кусты, а какие-то твари. В полном молчании, лежа на брюхе, они ползли к нему, черные и страшные. Он оглянулся — позади было то же самое. Кто это? Неужели, волки? Так близко от города? Внезапно круг разорвался, из него выскочила и бросилась ему под ноги собака, в которой он с удивлением узнал болонку, встретившуюся ему в подъезде, и понял, что твари, напугавшие его, всего лишь ее собратья. Мгновенно он испытал чувство облегченья, потому что теперь, по крайней мере, было ясно, кто перед ним. Болонка прыгала вокруг него, громко лая, и это как бы послужило сигналом для остальных. Они поднялись и, быстро проскочив отделявшее их от Ивана Ивановича расстояние, уселись вокруг плотным кольцом. Это были могучие, сильные псы, все как на подбор — овчарки или лайки. Что с ними? Одичали, что ли? Он сделал резкий шаг назад, пытаясь вырваться из круга, но огромный пес, вскочив на задние лапы, передними отпихнул его обратно. Мутная волна страха и злобы захлестнула Ивана Ивановича. Схватив болонку, которая пронзительно завизжала, он швырнул ее впереди себя, прямо на ее собратьев, которые отпрянули от него, на мгновение разомкнув кольцо, с рычанием кинулись на него со всех сторон и свалили с ног. Отчаянно барахтаясь, раздавая удары направо и налево, он пытался вырваться, но безрезультатно. Неужели — все? Он боролся изо всех сил, и многие собаки отлетали в сторону, визжа, но уже через минуту стало ясно, что схватка проиграна. Иван Иванович лежал на спине, прижатый могучими лапами, огромная собачья пасть с острыми клыками и вывалившимся красным языком, с которого капала слюна, приближалась к его горлу, а кругом, отпихивая друг друга, тянули морды другие звери, желая принять участие в расправе. Иван Иванович в ужасе закрыл глаза — и услыхал крик. Слов было не разобрать, звук доносился издалека, но одно не вызывало сомнений — голос был человеческий. Мгновенно воспрянув духом, Иван Иванович увернулся от страшной морды и закричал:
