Андрей Упит
УГЛИ ПОД ПЕПЛОМ
Обе оконные створки распахнуты настежь. За окном куст сирени, весь в синем цвету. Только с одной стороны видна зеленая, когда-то красивая, а теперь облезшая изгородь, а за нею проезжая дорога. Далее зелено-серое ячменное поле имения и лесная излучина.
Солнце пока низко. Дорога до половины еще в тени от дома. Но тень эта все ближе отползает к дому. Все ярче становится пятно поля, и чернота лесной опушки постепенно бледнеет. Уже можно отличить листву высоких деревьев от низкорослой молоди.
Усыпанная щебнем дорожка поскрипывает под ногами прохожих. Над дверью аптеки, в доме, в том конце дорожки, изредка звякает колокольчик. Где-то едут на лошади. Дребезжание повозки все ближе. Это не солдаты. Слышно, что тарахтит всего одна повозка. Телега — если вслушаться. Какой-нибудь мужик едет. Мало их теперь здесь ездит, в самый сев. На станции, верстах в двух отсюда, пыхтит и время от времени коротко и пронзительно свистит паровоз.
Вечерний ветер с запахом фиолетовой сирени легкими порывами вливается в комнату. Фиолетовые сумерки заполняют все помещение. То ли это от наружного освещения. То ли от охапок цветов, которые здесь повсюду наставлены. На книгах и бумагах, на большом, заваленном разными хозяйственными принадлежностями столе, на маленьком круглом столике, стоящем возле постели, на комоде, даже на подоконнике другого окна. Запах сирени не пьянит и не забивает все, он легкий и летучий, совсем как и ее цвет.
Екаб Берг сидит в своем передвижном кресле у открытого окна. Ноги его, по обыкновению, укутаны теплым полосатым пледом. Дни теперь теплые, после обеда так даже жарко — а они зябнут. Все время зябнут, как плотно и тепло их не укутывай.
Екаб Берг не думает об этом. Привык. За двадцать три года ко всему привыкнешь. В руках у него книга, но он не читает. Так и лежит она на коленях. Он оглядывает комнату. На улицу он уже смотрел. Теперь осматривает комнату.
Комната жены для него почти чужая. Больше двух-трех раз в году он в нее не попадает. На стене увеличенная поясная фотография — они спустя неделю после свадьбы. Тогда у него еще были обе ноги… Он всегда избегает на нее смотреть. Но сегодня не смог удержаться. Сегодня надо и на нее посмотреть. Он смотрит на свое бодрое юношеское лицо и сравнивает его с отражением пятидесятилетнего мужчины, которое виднеется в открытой створке окна. Качает головой. Просто не верится. Черты вроде бы те же самые, только морщины на лбу и в уголках рта сделали лицо суше и строже. Изъеденный кусок известняка — вот что напоминает ему источенное годами страданий лицо. Буйные кудри поредели и присмирели. И на висках седина ох как заметна. Это у него-то, у которого отец умер в девяносто лет без единой сединки…
И отвернуться не может. Надо еще поглядеть.
Она, кого он двадцать лет держал привязанной к своей искалеченной жизни… Свежая, как несорванный розовый бутон. Стоит вон, заслонив одно его плечо, серьезная… Но лицо и глаза жизнерадостные, внутренняя счастливая улыбка, которую можно скорее подсознательно уловить, чем почувствовать, как запах от росистого цветка. И перед этим их портретом стоит большая узловатая сиреневая ветка в ее любимой вазе… Он вспоминает — каждый раз, когда его сюда прикатывают, перед портретом стоит ветка цветов… Наверняка припасенная специально для такого случая.
Екаб Берг не может долго смотреть на этот портрет. Чувствует, что это может нарушить его дорогой ценой купленное, величайшим трудом завоеванное душевное равновесие… С усилием он отводит взгляд и дальше оглядывает комнату. Комнату его жены, чужую и непонятную ему. Он живет, работает и спит в переделанном под лабораторию павильоне в углу сада. Здесь он чужой. Здесь у него такое же чувство, какое бывало раньше в приемной какого-нибудь профессора или другого светила.
Невольно он усмехается своим мыслям. Тонкие, стиснутые губы чуть изгибаются в усмешке. А в глазах тот же серый, холодный, болезненный блеск.
Заваленный стол с зеленой лампой. Его подарок — с тех времен. Бронзовый резервуар с рельефными рисунками чистенький, как вымытый. Видимо, эти привычки не проходят и с годами. Мещанские привычки, они самые цепкие. Хотя нет, — обрывает он нить размышлений. Даже и мысленно он не хочет ее обидеть. Ведь и он больше всего любит чистоту. Оглядывает свои руки. Прозрачные, словно восковые. Кое-где обожжены кислотой или едкими химикалиями. Кончики пальцев шершавые. Вдруг приходит неожиданная мысль. Он наклоняется вперед, насколько это удается, и разглядывает свое лицо. И оно с восковой желтизной, какое-то помертвевшее. Нет — в мутном зеркале окна не видны черные точки на лбу, которые так и не удалось вытравить. И белые, хорошо разгладившиеся шрамы вокруг глаз. Это после того несчастного случая, когда его сооружение из колб, трубок и банок разлетелось в мелкие дребезги. Все стены лаборатории были в стеклянной пыли. Зажжешь свет, потолок так и сверкает, точно сплошь утыканный иголками.
Но это уже было давно. А что прошло, на том и останавливаться нечего. Это болезнь, с которой только сам можешь справиться. О, он приучился бороться и закалился в борении со своими внутренними хворями. Точно стеклянную пробирку, воля его держит рассудок в крепких руках. И сливает оттуда навязчивое мысленное содержимое, как ненужную жидкость…
Видимо, все ящики стола опустошили. На педантично разложенные книги и вещи ежедневного обихода свалены груды каких-то бумаг и тетрадей. Никогда он их раньше не видел. Что она там может писать и хранить? А вон конверты, которые вроде бы когда-то видал. Целые груды писем разных размеров и цветов. С кем она переписывалась? В нем просыпается нечто вроде любопытства. Но какое ему дело? Что он, цензор своей жены? Соглядатай в ее жизни… и чувствах? Муж… обрубок человека. Человек в кресле. Человек на колесах, — как он иронически себя называет. Пока жизнь теплится в этих бренных останках, следует быть благодарным и за ту неслыханную милость, которая ему даруется вот уже больше двадцати лет. Благодарным за то, что эта цветуще-красивая, здоровая, полная сил женщина стольким пожертвовала ради него. Разве он может на что-то жаловаться? Разве ему чего-либо недостает? У него всегда чистое белье, подушка за спиной и тепло укутаны ноги. А ведь он видывал таких, которые шаркают по улице остатками своих ног и побираются. Доходное предприятие эти обрубки по сравнению с теми, кому приходится побираться, имея здоровые ноги. Лучший кусок всегда ему первому. Нож для бумаги и карандаш всегда под рукой, когда надо разрезать новую книгу. В лаборатории вся посуда и приборы всегда на своих местах, и всегда до них легко дотянуться… Чьи-то ноги уже походили для него… Конечно, приятно сознавать, что у тебя ноги здоровые и ходить вместо того, кто сам не может двинуться…
Постель с простым, полосатым домотканым одеялом и одной подушкой. Единственная маленькая, тощая подушка в старой наволочке. Та расшитая, что у него за спиной, мягче. А эта специально, конечно же специально, положена на сегодня, когда сюда съезжаются посторонние. И коврика нет у постели, чтобы он поверил, будто раздеваясь по вечерам и вставая по утрам, она босиком ступает на пол. Как будто он не знает, что она холит свои ноги и бережет их от любой простуды. Он же помнит. В нем ведь живы все чувства. Голени зябнут. Но он ясно чувствует холод и в самых кончиках пальцев, ощущает толстую, нечувствительную кожу на подошвах… Насмешка природы эти живые чувства. Именно против этого он боролся все долгие годы. Но оно посильнее всей натренированной воли. Это его судьба.
На столике у кровати его последняя книга. Он видит — страницы разрезаны. Даже карандаш вложен. Чтобы было похоже, будто она только что читала. На столе под бумагами он углядел и обе свои старые брошюры. Там же наверняка и журналы, где напечатаны его статьи и выступления в дискуссиях. Хочет внушить, что она читает научные статьи, что начала интересоваться химией и социологией. Она, которая читала только беллетристику, интересовалась только новейшими сборниками стихов и в газетах прежде всего отыскивала фельетон… Просто зло берет от этого притворства.
Но тут же он спохватывается и берет себя в руки. Прежде всего потому, что привык держать себя в крепкой узде.
И стоит ли в конце концов волноваться, если ей хочется немножко похвастать своим известным мужем? Другие женщины своими мужьями козыряют в гостях, в обществе. На танцевальных вечерах и собраниях. Выводят их показать новые выходные костюмы, умение танцевать и дар речи. А где жене Екаба Берга появиться со своим калекой на колесах? Сиделка при больном. Двадцать лет прикована к этому креслу, еще крепче, чем он сам. Что же удивительного, что она постепенно привыкла козырять своей ролью страдалицы. Что любит поболтать со знакомыми о своем муже, который связан с мировыми светилами. Который переписывается с Хвольсоном, Мечниковым, Тимирязевым, Плехановым, Бергсоном, Пуанкаре и Вальденом… Всем им необходимо похвастать своим мужем. Незамужние стараются перещеголять одна другую туалетами и числом кавалеров. Замужние хвалятся своими мужьями. Муж у них вместо шелкового платья и белых туфель.
