Ричард Олдингтон - "Да, тетя"

Если бы мистер Освальд Карстерс не унаследовал права почти бесконтрольно распоряжаться годовым доходом в триста пятьдесят фунтов стерлингов, он, вероятно, никогда не стал бы великим человеком. Надо сказать, что мистер Карстерс не сам протиснулся вперед и вверх — к величию. Нет. Если бы достойный богослов-диссидент, святой мистер Бакстер,{2} был наделен не только святостью, но и даром пророчества, он, может быть, имел бы в виду именно Карстерса, когда писал свой знаменитый трактат, озаглавленный «Если задница тянет христианина книзу — подтолкнем его». Подталкиванием в данном случае занималась миссис Карстерс. Ее старания взвалить на мужа ярмо величия были деятельны и неустанны, и сравниться с ними могла только быстрота, с какой он всякий раз падал под этим бременем.

Первое время после войны Освальд Карстерс жил как заправский холостяк в маленькой, но удобной квартирке с услугами, близ Риджентс-парка. Во время войны он мог послужить превосходной натурой для любого карикатуриста ура-патриотической газеты. Интуиция подсказала Освальду, что там, где убивают без отдыха и без разбора, не место интеллигентному человеку. Поэтому он написал своим тетушкам, имевшим кое-какие связи (в трудные минуты он всегда писал тетушкам), и тетушки стали нажимать кнопки. Трудно себе представить, чтобы в военное время чья-либо тетя не сказала своему молодому племяннику: «Ты нужен королю и отечеству» и, взяв его за руку, не повела, нежно, но решительно на вербовочный пункт. Но тетушки Освальда были мирные, гуманные создания, озабоченные судьбой бродячих кошек и бездомных собак, и они, продолжая твердить друг другу и всем знакомым, что «сейчас место каждого молодого человека в окопах», про себя делали оговорку, что Освальд недостаточно крепок для грубой армейской жизни. Кроме того, он — Карстерс, а это меняет дело. Тетушки Освальда привыкли играть по отношению к нему роль провидения. Когда он перетрачивал свой доход — а случалось это постоянно, — то либо одна из них дарила ему сотню фунтов, либо какая-нибудь другая, самая дряхлая, умирала, завещав ему пятьсот фунтов, миниатюру, изображающую ее в молодости, и несколько престарелых животных, которых Освальд по доброте сердечной тут же препровождал к ветеринару для усыпления.

— У Освальда слабое здоровье, — говорили они друг другу, — но он не эгоист. Он любит животных. И он такой способный.

И вот Освальда признали негодным к действительной службе, и он, как незаменимый работник, был забронирован за одной из канцелярий министерства военной промышленности; а позже какой-то шутник администратор перевел его в министерство здравоохранения. Если оставить в стороне налеты цеппелинов, пайки и необходимость ежедневно являться на службу, можно сказать, что Освальд прожил годы войны разумно и не без приятности. К его маленькому доходу прибавилось жалованье, так что он мог позволить себе скромный комфорт, столь необходимый для человека, слабого здоровьем. Так появилась уютная квартирка с услугами, с которой он не съехал и тогда, когда его весьма вежливо освободили от тягот военной службы, наградив орденом Британской империи. Орден привел тетушек в восторг. Они усмотрели в нем официальное признание «способностей» Освальда и их собственной прозорливости — ведь это они ввели его в сферу, где способности ценят. Опасаясь, как бы не избаловать его чрезмерными похвалами, они тем не менее часто обсуждали его «блестящую карьеру», прошедшую и будущую.

Тетушки с нетерпением ожидали следующего этапа Освальдовой карьеры — «теперь, когда он оставил государственную службу». Но Освальд ничего не предпринимал и даже рассмеялся, когда кто-то предложил ему выставить свою кандидатуру в парламент. Этот изнеженный человечек являл собою живой символ нации, обескровленной гигантским и, в сущности, никчемным усилием, каким явилась промышленная революция. Как аристократия железных крестоносцев постепенно выродилась в кокетливых салонных аббатиков и дамских угодников, точно так же, но гораздо быстрее, и промышленная аристократия Англии породила поколение бесхребетных освальдов. Его предки (люди, которые подобно Клюкве{3} «понесли потери»), видимо, израсходовали всю жизненную энергию, отпущенную на эту семью. Освальду ничего не хотелось делать, он отлично обходился веселым, но совершенно пустым времяпрепровождением. Внешне он напоминал ссохшегося чиновника колониальной службы или какого- то салонного ковбоя. Смуглая кожа и очень темные глаза, похожие на птичьи, придавали ему, по словам теток, «иностранный вид», но, хотя от природы он был худой, сидячая жизнь уже наградила его небольшим, но заметным брюшком. Его тонкие смуглые пальцы пожелтели от бесчисленных папирос, которые он курил с жеманным изяществом. Ноги, правда, были у него коротковаты и толстоваты, и на макушке намечалась небольшая плешь, прикрытая жидкими волосами. Когда он порхал по гостиной, куря и разговаривая высоким, чиновничьим голосом и щуря свои блестящие птичьи глаза, он был похож на тех участников любительского спектакля в колониях, что изображают хор в «Птицах» Аристофана.

Тетушки Освальда не задавались вопросом, какая карьера больше всего ему подходит. Они считали, что прибыльная и почетная карьера — удел любого мужчины. Им не терпелось увидеть, как Освальд будет продвигаться к богатству и почестям, но выбор средств для достижения этой желанной цели они предоставляли ему самому — ему ведь лучше знать, чем он хочет заняться. Освальду же ничем не хотелось заниматься, тем более ничем таким, что требовало бы времени и усилий. Если бы тетушки присмотрелись к нему беспристрастным критическим оком, они заметили бы, что единственное, на что годен Освальд, это на то, чтобы быть дилетантом. Освальд много «выезжал», как свойственно всякому молодому холостяку приличной наружности и, судя по всему, со средствами, если у него есть фрачная пара и xoрошо подвешен язык. А язык у Освальда был подвешен неплохо. Он не пропускал ни одного спектакля русского балета. Исправно ходил на премьеры и на концерты модных исполнителем. Помаленьку коллекционировал — гравюры Пиранези, японских куколок в виде женщин, которые, будучи перевернуты вниз головой, открывают взору приятный сюрприз. И очень много читал — сейчас все много читают. Помимо неиссякающего потока бессмертных пустяков, которые читают все, Освальд дарил своим особым вниманием елизаветинскую драматургию и наиболее скандальные мемуары бурбонского двора. Из современников ему, по его словам, а может, и на самом деле, были особенно близки мистер Литтон Стрэчи{4} и Марсель Пруст — писатели, которые чувствуют себя как дома среди сильных мира сего и которым очень мало дела до тех несчетных представителей рода человеческого, что трудятся ради хлеба насущного, далеко не всегда делая на этом карьеру. Освальду было так же уютно в его шелковом гнездышке привычек, как соне, свернувшейся на зимнюю спячку в шарике из сухой травы. Если б он снизошел до молитвы, то стал бы молиться о том, чтобы наше беспримерное процветание длилось вечно.

Увы, оно длилось невечно. О экономика, какие только преступления не совершаются во имя твое! В 1919–1921 годах все страшно вздорожало. Конечно, прибыли необходимы — иначе как бы нам платили дивиденды, но, черт возьми, во всем нужно знать меру. Так не раз думал Освальд, когда бывал вынужден с болью в сердце платить за какую-нибудь совершенно необходимую безделку. И с еще горшей болью он подумал об этом однажды утром, когда управляющий банком, где лежали его деньги, пригласил его к себе в кабинет.

— Будьте добры, мистер Карстерс, взгляните на состояние вашего счета.

Мистер Карстерс взглянул и с ужасом убедился, что он перерасходовал 382 фунта 16 шиллингов и 3 пенса. Как он мог столько истратить? Под влиянием этого удара в его мозгу зароились неясные, но злобные мысли о долговечности богатых теток.

— Не хотелось бы вас беспокоить, — произнес управляющий с необыкновенной учтивостью (как-никак у Освальда хранилось в сейфах банка на несколько тысяч фунтов ценных бумаг), — но начальство наше не одобряет таких больших перерасходов. Всем нам сейчас пришлось сократиться. Дела идут неважно, и за войну надо расплачиваться, ведь так?

— Да-а, — неуверенно протянул Освальд, — очевидно, так.

Про себя он думал — с какой стати мирному гражданину вроде Освальда Карстерса нужно расплачиваться за войну? Пусть бы это делали те забияки, которые в нее ввязались!

— Так вот, — продолжал управляющий, придав своему лицу неуместную на взгляд Освальда веселость, — как же мы поступим? Можете вы что-нибудь внести в погашение? Скажем, фунтов сто пятьдесят на этой неделе, а остальное в будущем месяце.