Лайош Мештерхази
Эндокринойя
В столичной конторе я заплатил за месячный отдых в «Горной фее». Я его заслужил, да он мне просто необходим. Мой труд «Союз шаманов» успешно завершен. По мнению рецензентов, я «разнес» американскую и австрийскую школу и «тем самым заложил основу марксистской этнографии» (если, конечно, после американских и австрийских ученых вообще сохранится название этой науки). Дело не в том, что я с волнением ждал резонанса, полемики на религиозные темы, самооправдательных ссылок и восторженных отзывов, которые даже хуже пренебрежительных, но за четыре года работы меня увлекало столько побочных тем, скопилось столько неиспользованных материалов, что я мог бы хоть завтра приняться, к примеру, за составление «Всемирного атласа по выбору пары»; итак, теперь прежде всего отдых. Мы, дружище, не хорохоримся, нам не по двадцать лет! Я захватил лыжное снаряжение, – вдруг мне вздумается походить немного на лыжах; привез и несколько новых романов, – может, пригодятся. Почти всю первую неделю я отсыпался и даже не почувствовал пресыщения. «Горная фея» поистине прекрасное место, особенно этот флигелечек; большой дом, что говорить, довольно шумный из-за сменяющих друг друга юных красоток и лысеющих весельчаков.
В следующее воскресенье ко мне нагрянул мой шурин Лайош. Я обедал в своей комнате – по субботам и воскресеньям решил в ресторан не ходить. Не хочу красоваться там в свитере, а еще меньше напяливать ради почтенной публики парадный костюм. Подумать только, каким щеголем я был прежде, когда работал ассистентом. И этим надо переболеть, как корью. Может, я стал неряхой? Чепуха! Просто расчетливая мудрость стареющего мужчины: на все – минимум сил, не больше, чем нужно; сосредоточивать внимание на том, что действительно важно. Это время не цветения, а снятия урожая. Я отнюдь не неряха. Подтянутый, пользуясь старомодным словом – «аккуратный», как в своем отделе, так и за письменным столом, как по отношению к рукописям, так и к своему бренному телу. Я не хожу небритый, со следами чернил на пальцах или в запятнанном костюме. Но ради нескольких комплиментов, кивков и улыбок налево-направо нацеплять галстук и изводить себя не стану.
В поведении Лайоша ничего примечательного: обычные быстрые и точные движения, жесткое лицо врача, безапелляционность профессора, но слова его ударили меня словно обухом по голове и вернули к моему другому «я».
– Одевайся, Дюла, собирайся! Я отвезу тебя домой. Агота больна.
Я засуетился, потянулся за дорожной сумкой, лежавшей на шкафу.
– Брось! – махнул он рукой. – Зубная щетка, электробритва, что еще надо на один-два дня! – И, словно успокаивая меня, добавил: – С комендантом я уже договорился, комнату оставят за тобой, вещи можешь не брать.
Пока я одевался, он сказал, чтоб я не думал о наихудшем. Болезнь не грозит Аготе смертью – «смертность настолько незначительна, что можно не принимать ее в расчет», – по-видимому, она и не тяжелая. Одно плохо, трудно ее прогнозировать. Пока еще только ищут способы лечения. Рекомендация, которая в одном случае себя оправдывает, в другом – безрезультатна или дает даже парадоксальную реакцию. В конце концов болезнь и сама проходит, почти все излечиваются. Иногда полностью через несколько дней или недель. Но порой заболевание тянется годами, приводит к осложнениям. Бывает, появляются патологические изменения.
– Чуть ли не у меня на глазах протекает процесс, однако я не могу составить надежный анамнез, с доверием отнестись к словам больного.
Агота пока находится под наблюдением у него в институте. Она сама об этом попросила. А также о том, чтобы он привез меня в город, – она хочет со мной поговорить. Потом я вернусь в «Горную фею», лучше, если мы будем на расстоянии друг от друга. Со своей стороны, как врач, он это одобряет. Наше свидание – он не очень надеется, но все же возможно – приведет к перелому в ее болезни. Оно, несомненно, хоть немного разъяснит трудные моменты данного случая и предопределит течение болезни.
– Хотя каждый случай можно считать индивидуальным, столько в нем явных и латентных комбинаторных элементов, – заключил он.
За пять минут я собрался, запер комнату, отдал в швейцарской ключ. Мотор машины еще не остыл. Лайош только повернул ключ зажигания – и мы тронулись. Я видел, как в залитом солнцем парке останавливались гуляющие и смотрели нам вслед, и перед гостиницей, и на шоссе. Тем, кто нас приветствовал, Лайош кивал в ответ, машинально, с достоинством. Его слова, что болезнь не смертельна, что рано или поздно Агота безусловно поправится, отчасти меня успокоили. Но я не мог избавиться от ощущения, будто меня окатили ушатом холодной воды. Только что я был отдыхающим среди этих людей, которые гуляли, болтали, глядя нам вслед. И уже я не отдыхающий. Только что приехал на месяц, застал прекрасный морозный февраль и пока отсыпался; здесь мое лыжное снаряжение и несколько новых романов… А теперь? После этой психической травмы я словно не я. Теперь я муж больной женщины, спешу к ней, через полтора часа ее увижу. Полтора часа!.. Если шоссе не скользкое… Увижу Аготу и пойму больше, чем понял из этого наполовину успокоительного объяснения. Наполовину успокоительного? Вовсе не наполовину! Лайош – брат Аготы, кроме того, врач. А врачи всегда успокаивают. Верней, совсем не успокаивают!
– Скажи все-таки, это что-нибудь нервное?
На горе шоссе было еще обледеневшее, заснеженное, но середину добросовестно посыпали песком.
– Нервное… Собственно говоря, корреляция, где и нервы…
Ветер сдувал с деревьев снежную пыль. Лайош запустил дворник.
– Висцеральный… центральная и вегетативная нервные системы… функциональная недостаточность коры головного мозга… в сущности вторичное явление…
Мотор ревел, постукивал дворник; не поворачиваясь ко мне, Лайош смотрел на дорогу.
– Где она лежит? В каком отделении?
– У меня была свободная палата в ПСО.
ПСО – это психосоматическое отделение. Его называют также полузакрытым.
– Лайош, прошу тебя, я взрослый человек… И муж Аготы. Почему не говоришь прямо? Психическое заболевание? – Я и сам испугался собственных слов.
– Если бы я прибег к этому языку невежд, – он смотрел теперь на меня презрительно, зло, – то сказал бы по крайней мере: психическое расстройство. Как я уже говорил, временная функциональная недостаточность коры лобной доли как секундарное, то есть вторичное, можно сказать, сопутствующее явление.
– Хорошо. Но я не дурак. Зачем ты виляешь? Почему скрываешь название болезни?
– Да оно тебе ничего не даст. Пожалуйста, эндокринойя. Набрался ума?
Нет. Он прав.
– Эндокринойя? Никогда не слыхал. Что это?
– И не мог слышать. Всего несколько лет мы ею занимаемся.
– Какая-нибудь редкая болезнь?
– Редкая!.. С тех пор как ее открыли, она, как обычно водится, встречается все чаще и чаще. В этом году за шесть недель у меня было уже девять случаев. То есть эндокринойя есть и была, встречалась, только ее называли иначе, пока профессор Овиде Шторр в третьем выпуске тридцать седьмого тома «Acta psychiatrica»[1] не определил ее. С тех пор публикации следуют одна за другой. Профессор Вертер в «Psychophisische Experimente»[2] в 1966 году, Жан Жак Бейль, лауреат Нобелевской премии, в курсе лекций описывают самые разнообразные случаи этого заболевания и эксперименты. Э. Т. Лермонтов из Ленинграда рассказал об отдельных результатах хирургического лечения собак, лошадей. Смит из Хьюстона – даже людей.
Теперь Лайош утешает меня: он изучил всю специальную литературу, Агота в надежных руках. Будто я не знаю! Но если еще только ищут способы лечения…
– Попытаюсь объяснить популярно, хотя, знаешь, не люблю, когда больной или его родственник половину… черта лысого!., десятую долю своих сведений о медицине черпает из разговоров и книг. Ты, например, имеешь представление, что такое железы внутренней секреции?
– Конечно. Гипофиз, надпочечник, печень…
– Половые железы и прочее. Возможно, тебе известно и то, что эти эндокринные железы благодаря определенному программированию и в определенной психофизической корреляции…
Мы спускались с горы зигзагами; он замолчал, следя за дорогой.
– Видишь ли, Лайош, я не врач, но психология – вспомогательная наука в моей специальности. И хотя значение ее в социологии в противоположность реакционным анималистам я недооцениваю, нет необходимости объяснять мне, как дошкольнику. Можешь сказать прямо, что такое эндокринойя; по составу слова я и так догадываюсь. Если чего-нибудь не пойму, спрошу.
– Пожалуйста! – Остался последний зигзаг. – Представь, запрограммированная машина, например, простейшая, ткацкий набивной станок, почему-то портит перфорационную ленту; я вставляю ленту, станок втягивает ее, мнет. Таким образом запрограммированное превращается в программирующее, пассивное – в активное, слуга в господина, могу продолжить сравнения…
