За ним зашли ребята. И элегантный Шимпи, снимающий комнату у Нонаине, и Цайя, прозванный за силу Буйволом. Они пришли к нему из Кишпешта в студенческое общежитие на Крепостной горе. Кого Цайя подхватит под мышки, тому не нужны костыли, и он даже хотел оставить их дома – они и так порядком надоели ему, да и какая в них сейчас надобность, но Шимпи, взявший на себя роль командира, заорал:
– Не брать костыли? Еще чего выдумал! Обязательно возьми их!
В воздухе кружились легкие снежинки, сверкавшие, как белые кристаллики. Мир казался как бы нарисованным тонкими штрихами.
Шимпи все устраивал: на остановках прокладывал дорогу через толпу; просил кондуктора, чтобы тот распорядился освободить место для инвалида войны. На трамвае люди висели даже с левой стороны, а для него нашлось сидячее место.
Они выехали, как только начало смеркаться, считая, что у них в запасе еще много времени. Но когда добрались до места, уже совсем стемнело. При входе в церковь какой-то торговец, жестикулируя, подобно лоточнику в парке, упаковывал в рюкзак свой товар; с вызывающим видом он кричал:
– Никакой продажи не будет, сограждане! Торговля закончена. Завтра во время мессы распродам остальное: и гербы и портретики Кошута, – все, в чем нуждаются патриоты… Баста, конец смене; до комендантского часа нужно добраться домой – я не желаю принудительно белить стены для Кадара!
Он был пьян; казалось, что даже от его речей исходил ромовый перегар. И слова он выговаривал так: Кэ-э-дер, сэ-грэж-дэне, рэ-эспрэдэм…
– А вот и наш герой! – в переднюю вышла Нонаине. Она протянула ребятам руку для поцелуя, а его даже потрепала по щеке. По-матерински. Хотя она была еще совсем молодая женщина. В ее пышных светлых волосах сверкала бриллиантовая заколка. А какая у нее была душистая рука! Трудно было поверить, что у этой женщины уже девятнадцатилетняя дочь… Боже мой! Ребята звали ее просто Труди, а иногда, шутки ради, тетушкой Труди.
За столом его усадили на почетное место. Рядом с Кати. Порой их руки соприкасались, когда тянулись за сандвичем или за вином. Взгляды их при этом встречались: «Прошу прощения». Кати стыдливо краснела, а ее серые глаза подергивались поволокой и блестели.
– Кушайте, молодые люди, кушайте! – весело потчевала гостей Нонаине. – Другого ничего нет. Но зато на кухне еще целая гора бутербродов! – Она бросила быстрый взгляд на сидевшую напротив мать сестер Багоши и шепнула ей: – Ведь надо было рассчитывать на студенческие желудки!
– Как ты сумела? Просто не понимаю, как тебе все это удалось.
А Нонаине, словно открывая большую тайну, доверительно сообщила: консервы. Все это консервы. Заграничные.
– Но какие вкусные!
– Только, к сожалению, быстро приедаются. Все они с каким-то майорановым привкусом. Я хотела даже извиниться, чтобы не судили строго мою старомодную кухню.
– Прошу прощения! – Снова он в одно время с Кати потянулся за вином, и их плечи соприкоснулись.
– Здесь так тесно сидеть! – смущенно промолвила девушка.
– Разве это плохо? – скорее выдохнул, чем прошептал он.
– Нет…
Эти проникновенные глаза, беззаветно преданные, как у молодого пуделя, и поблескивающие, как у маленькой ящерицы, однажды, оттененные синими полумесяцами, казались потухшими. В ночь на двадцать четвертое октября, в клинике. Белые больничные койки, белые стены, белый рассвет и белое забытье после операции. Кати сидела на краю его койки, бледная, в белом халате, а под глазами – дрожащие синие полукружья. Она дала ему кровь; он даже не знает, сколько. Говорили, что вдвое больше, чем обычно брали у доноров Красного Креста…
Нонаине принесла мороженое.
– Вообще говоря, я собиралась сделать пломбир, но сливки… не такие, какими они должны быть.
– Сливки?
– Из молочного порошка. Есть такой сорт – жирный, и если приготовить густой раствор, получаются довольно-таки неплохие сливки… Мы его для этого и используем.
Мороженого съели по две порции, и еще осталось немного. Шимпи, причмокивая, давал понять, что он делает заявку на остаток. Но Нонаине предупредила его:
– Не рассчитывай! Если что-то осталось, то это для нашего героя, это ему!
И все взглянули на него. Девушки опять с тем же беззастенчивым любопытством, как и тогда, когда его представляли им.
Убрали со стола, в гостиной заиграло радио. Цайя помог и ему перейти туда; его усадили в массивное большое кресло, чтобы он мог смотреть на танцующих. Рядом с ним села Кати, но ее наперебой приглашали танцевать. Вставая, она бросала на него умоляющий взгляд: «Что поделаешь, ведь я хозяйка дома…»
Казалось, у нее испортилось настроение и она стала рассеянной.
– Тебе что-нибудь не нравится?
– Не-ет… Ничего…
– Я же чувствую!
– Да так, поспорила с мамой, ничего интересного…
– Из-за чего?
Она не ответила. Только позднее сказала, как бы между прочим:
– Я считаю несправедливым делить людей на избранных и прочих. Оценивать людей нужно по тому, чего они стоят. Но тогда уж обязательно всех без исключения! – Однако Кати не успела объяснить, как она это понимает. Ее пригласили на танец; она снова умоляюще взглянула на него и пошла танцевать.
Танцующим было жарко, открыли форточку. Ему стало холодно. Тогда он с трудом проковылял вдоль стены в другой угол комнаты. Там стояло еще одно такое же кресло, и он опустился на него. Цайя не поспешил ему на помощь и даже не заметил, каких трудов ему стоило переменить место.
В этот момент Цайе представилась возможность продемонстрировать свою силу. Полная, подстриженная под мальчика девушка села на стул, и Цайя, ухватившись за задние ножки стула, сначала приподнял его немного от пола, затем медленно выжал до груди, потом – на уровень плеч и, наконец, поднял над головой. Все, затаив дыхание, следили за ним. Шимпи играл роль балаганного зазывалы: приподняв плечи и сдвинув пиджак назад, он пародировал элегантность в понимании окраинных стиляг. На нем же был надет короткий спортивный пиджак, сшитый по последней моде, с покатыми плечами. Однако два года назад и он еще преклонялся перед длинным, чуть ли не до колен пиджаком, мешком висевшим на спине, какие носили все стиляги и какой он сейчас высмеивал. Из-за близко посаженных друг к другу глаз и выдающихся вперед челюстей его когда-то прозвали Шимпи, то есть шимпанзе.
– Вы видите перед собой Цайю, человека с могучей мускулатурой! Девушка – настоящая, а не надутая резиновая кукла. После представления почтеннейшая публика может пощупать ее, пожалуйста!
И он первый засмеялся, прямо-таки заржал над своей остротой.
Кати одернула его, сказав, что он разбудит жильцов нижней квартиры – ведь уже поздно. Шимпи же, невзирая на предупреждение, еще и притопнул каблуком.
– Если услышат – пусть послушают!
С зимней веранды раздался резкий голос Нонаине:
– Гедеон! Шимпи! Да замолчи же ты! От тебя оглохнуть можно! Поставьте-ка лучше пластинку! Этот парень совсем от рук отбился… Сладу с ним нет… Но на него нельзя по-настоящему сердиться…
Мамаша Багоши засюсюкала:
– Такой славный молодой человек!
– Ты только послушай… – Нонаине так и распирало от восхищения. – Просто непостижимо! А мы болтаем о воспитании… Ведь он, в сущности, отпрыск древнего рода… И на тебе – самый настоящий американец. Современный бизнесмен, плоть от плоти, кровь от крови… Вечером двадцать пятого октября он прикатил на машине. И без конца ездил – менял, продавал ткани, продукты, бензин и бог знает что еще… А совсем недавно он был переводчиком в Красном Кресте… Словом… Да что говорить! А если вспомнить его отца и деда, которые только и умели, что сорить деньгами… Так откуда же у него такая хватка? Жизнеспособность рода – вот что это! А ведь похоронили венгерских аристократов, объявили их такими да сякими, вымирающим классом – и все тут!… А этот не разыгрывал из себя героя. В то время как мы с ума сходили по своим детям – «Ах, наши сыночки, ах, наши мальчики!» – он смеялся над нами. Я даже поругалась с ним. Как можно быть таким… как бы тебе сказать… трезвоголовым! Мне очень импонируют эти молодые люди из университета. Хотя большинство из них, ты же понимаешь… Взять хотя бы этого юношу, которого опекает Кати. Ведь родители у него совсем примитивные люди. Мать – крестьянка в платке… В общем, настоящие плебеи… Но герои! Да, да! И никто другой на это не способен, только венгры… Герои!
«Герои»… Его закрывала портьера, и женщины не могли знать, что он слышит их разговор. Молодежь танцевала, и никто не заметил, что он сидит здесь, а не там, куда его раньше посадили. Здесь, наедине с собой. И все же он чувствует, как краска заливает ему лицо, и так всегда бывает, когда его называют героем. Почему? Но это же правда, что он взялся за оружие, был ранен, чуть не лишился ноги…
И только, и это все! У него было такое ощущение, словно развеяли по ветру прелесть последней сказки, сохранившейся в памяти с детских лет…
