Лазарь Кармен
Река вскрылась
Наконец-то! Он – в Петербурге.
Прошлой неделей только он лежал в Женеве, в больнице, больной, задыхающийся от кашля. В большие окна, позолоченные ярким солнцем, глядели живописные горы, а сейчас он здесь, на Невском…
Погода отвратительная.
Небо от края до края задернуто грязной половой тряпкой и лениво сыплет на голову крупный мокрый снег, который под ногами тает и разводит лужи.
Все покрыто влагой – улицы, дома, фонари, извозчики, пешеходы, и во всех магазинах светятся бледные огни.
Петербургская погода. Как хорошо было в Швейцарии!
Голубое небо, ослепительное солнце, зеленые долины, горы, озера, птицы, букет свежих альпийских роз на ночном столике.
А как его упрашивал профессор остаться еще хотя бы на два дня!
– Noch ein Paar Tage!
Но Иван не соглашался.
Довольно он сидел сложа руки! Стыдно наслаждаться швейцарскими идиллиями! На родине идет освободительное движение, все поднялось, все встало, все отряхнулись от многовековой спячки, все фабричные рабочие, приказчики, ремесленники, гимназисты, крестьяне, и сейчас там необходимы силы.
Профессор – добрый эльзасец с большой лысиной и почтенной бородой, глядя на его восторженное лицо, сказал со вздохом:
– Юный, честный друг. Я понимаю ваше душевное состояние. Верьте – будь я моложе, я полетел бы вместе с вами. Нет ничего приятнее, как умереть за свободу… Поезжайте с богом.
И вот он здесь! После двухлетнего отсутствия.
Мокрый снег тает у него на лице, светлых усах и короткой бородке, заползает ему на шею, сырость добирается до его больных легких, но он не замечает всего этого.
Он счастлив.
Но где все это, о чем передавалось с таким волнением из уст в уста за границей, – необыкновенный подъем в массе, где она, эта бастующая и протестующая публика?!
В слякоти, в тумане, по обеим сторонам Невского, в конце которого чуть-чуть намечен водянистыми красками могучий Исаакий, спокойно двигались петербуржцы.
Знакомые лица!
Вот плетется бритый и засушенный чинуш; прошел с олимпийским величием на упитанном лице актер; широко шагает курсистка в плоской черной шляпе, гладком саке, с очками на коротком носу и с пачкой злободневных новеньких брошюр «Молота» и «Буревестника» – «Речь Бебеля», «История революции во Франции» и проч. под мышкой; прозвенел шпорами, кокетничая аршинными рыжеватыми усами, жандармский ротмистр; прошмыгнула с картонкой, стреляя во все стороны глазками, как из пулемета, модисточка из Пассажа; проковылял безработный посадский – типичный медведь из костромских лесов.
И на мостовой как будто знакомая картина.
Трясутся и подпрыгивают на рельсах вереницы вагонов, набитых людьми, как министерский портфель – исходящими и входящими; кареты, сбившись в кучу, стаи дрожек с лоснящимися верхами и передниками; неслышно скользит дворцовый экипаж с какой-то старой фрейлиной или статс-дамой и лакеем на козлах в кардинальской мантии и треуголке; мчится рысак с блестящим гвардейским офицером, которому приветливо и по-королевски кивает головой из своего ландо шикарная Маргарита Готье; шагает узенькой колонной под музыку полурота матросов флотского экипажа…
Сильное разочарование охватило Ивана.
«Неужели там, за границей, они обманывались?! Неужели все сведения о движении, захватившем будто бы весь русский пролетариат, были преувеличены?!»
Подъезжая к Петербургу, он думал, что встретит на улицах армии рабочего люда, повышенное настроение…
Мимо него пронеслись вихрем, один за другим, несколько мальчишек со свежими номерами вечерней газеты в руках и орали:
– Только что получены!.. Свежие телеграммы!.. Еще забастовки…
Он остановил одного, купил газету и с жадностью набросился на нее.
– Ага!
Он глотал телеграммы.
Забастовка тут, там!
– Ого-го!
Забастовали железнодорожные рабочие также и в Одессе, Екатеринославе, Курске, Бердянске.
Везде остановлено движение!
Везде сходки, митинги!
А вот забастовал Путиловский завод, судостроительный и патронный…
Забастовка, как лесной пожар, перебрасывается с одного района на другой, охватывает все губернии…
Так это только кажущееся спокойствие!..
Он оставил газету и снова окинул улицу острым взглядом.
Иван открыл в этой сутолоке, сером, липком тумане много интересного. И как он раньше не замечал?!.
Петербуржцы больше не казались ему сонными и индифферентными. Все носились с вечерними газетами и в воздухе только и слышалось слово:
– Забастовка!
У него явилось желание прокатиться по Невскому и присмотреться, сильно ли изменился Петербург за три года.
Извозчик по его просьбе откинул верх дрожек, и он наслаждался видом родного города. В этом городе он родился, получил свое воспитание и больно поплатился за свои юные порывы.
А вот Аничков мост! Благодаря тающему снегу статуи его казались покрытыми лаком и рельефно выделялись своими тонкими контурами на черно-сером фоне неба.
А вот Гостиный двор, Пассаж!..
Иван остановил дрожки и заскочил к «Доминику» – старому, патриархальному «Доминику».
Обстановка здесь была та же, что и три года и пять лет тому назад, во времена его счастливого студенчества. Да и публика та же.
Тот же старый чиновник в николаевской шинели с лицом мумии и одним зубом, медленно прожевывающий, как жвачку, ароматную кулебяку, тот же жрец искусства в потертом цилиндре…
Он закусил, расплатился и собрался уходить, как навстречу ему подвернулся Чижевич – старый товарищ по гимназии, студент.
Он с трудом узнал Чижевича.
Когда-то розовый мальчик, с прелестными завитушками, приводившими в восторг гимназисток и институток, Чижевич теперь был похож на старика. Он сильно оброс, масса седины проглядывала в его поредевшей черной шевелюре и бороде, и морщины покрывали его лицо густой сетью.
– Да тебя не узнать! – воскликнул Иван.
Чижевич махнул рукой и спросил:
– Ты где же пропадал так долго?
– В Швейцарии.
– А у нас тут, батенька, дела аховые!
– Слышал! Я поэтому и приехал.
– И хорошо сделал. Был на митинге?
– Нет! Я ведь только сегодня утром.
– Как утром?… По какой дороге?
– По Варшавской.
Чижевич в изумлении высоко поднял брови.
– Разве она не забастовала?
– Нет, как видно!
– Должна забастовать сегодня, непременно. Все дороги забастовали.
Перебрасываясь вполголоса с Иваном фразами, Чижевич наскоро глотал куски горячей кулебяки.
– Ну, брат, прощай! Некогда!
– Да что ты!
– Горим!..
– Где мы с тобой встретимся?
– На митинге! А оттуда ко мне спать!.. У тебя ведь квартиры еще нет?!
– Нет!
– Ну вот! – И он исчез.
Иван оставил Доминика и пошел бродить по Невскому.
Он незаметно очутился у Николаевского вокзала, и вокзал поразил его своей безжизненностью.
Всегда пылающий глаз его на башне был закрыт и чернел наподобие орбиты черепа; широкие ворота и двери были заколочены, и к отсыревшему фасаду жались продрогшие пассажиры – третьеклассники с узлами и мешками…
Становилось поздно.
Иван крикнул извозчика.
– Васильевский остров, к университету.
Убаюкиваемый мерным покачиванием дрожек и закрытый со всех сторон от мелкого пронизывающего дождя, Иван обдумывал свою речь.
Он взойдет на кафедру…
Да неужели с русским народом возможно говорить с кафедры, с трибуны?… Неужели не надо больше собираться для обсуждения своих дел в темном лесу и горах?…
Итак, он взойдет на кафедру и скажет…
Что он скажет?
«Я только что вернулся из Швейцарии! Я рвался сюда, к вам, чтобы стать в ваши ряды! Удивительные дела совершаются теперь на Руси! Вскрываются реки, скованные льдом! Трещит и вздымается лед! И вот-вот хлынут веселые весенние воды! И ни зловещее воронье, ни враждебные вихри и вьюги не скуют их снова! Товарищи!..»
Он обдумывал свою речь и улыбался. Речь его должна была вызвать восторг, потрясти всю аудиторию и зажечь сердца…
А она непременно должна потрясти всех. Недаром его считали одним из выдающихся ораторов…
Дрожки с грохотом вкатились на Дворцовый мост.
Под ним чернела в раме из огней холодная вода. Из-под моста с шипением вынырнул катерок с зеленым огоньком.
Над водой из черной массы поднимался блестящий шпиль Петропавловской крепости.
Внезапно сорвавшийся ветер донес до него обрывки разбитой знакомой музыки курантов – «Коль славен!..».
«Почему их не уберут? – подумал Иван. – Скоро-скоро их уберут! Все старое, ненужное! Живая волна смоет гниль, труху, и зазвучат новые часы с новым, нерасстроенным механизмом!..»
А вот недалеко университет! Его, Ивана, колыбель, aima mater!
По обеим сторонам, прижимаясь к барьерам моста, текли вперед две рокочущие реки – студенты, рабочие, молодые девушки.
Чем ближе он подвигался к университету, тем гуще становились эти реки.
