Владимир Набоков - Забытый поэт

В 1899 году в важном, словно войлоком подбитом Петербурге одна весьма известная культурная организация, Общество ревнителей русской словесности, решила торжественно почтить память поэта Константина Перова, который погиб за полвека до того в пылком двадцатичетырехлетнем возрасте. Его прозвали русским Рембо, и не без оснований, хоть юноша-француз и превосходил его талантом. Всего восемнадцати лет отроду он написал свои знаменитые «Грузинские ночи» — длинную и запутанную фантастическую поэму, где сквозь щели привычного восточного декора продувает тот божественный ветерок, благодаря которому вдруг оказывается, что есть для восприятия подлинной поэзии особое место как раз между лопаток читателя.

Спустя три года последовал поэтический сборник, но тут им, кажется, завладел какой-то немецкий философ, — многие стихи удручают нелепыми потугами сочетать истинный лирический спазм с метафизическими объяснениями мироздания; зато другие — такие же свежие и живые, как в те дни, когда пытливая младость взрывала русский словарь и постоянным эпитетам сворачивала шеи, чтобы поэзия больше не щебетала, а захлебывалась криком. Большинство читателей предпочитает те его стихи, в которых свободолюбивые идеи, столь свойственные России пятидесятых годов, прорываются в восхитительных бурях темноватого красноречия, не столько, по выражению одного критика, «указывая на самого врага, сколько воспламеняя читателя желанием с ним сражаться». Лично я предпочитаю более ясные, хоть и более разухабистые его стихи, такие, как «Цыган» или «Летучая мышь».

Перов был сыном мелкого помещика, о котором известно лишь, что в своем имении неподалеку от Луги он пытался основать чайную плантацию. Юный Константин, говоря языком биографов, большую часть времени проводил в Петербурге, сначала уклоняясь от посещения университета, потом — от поисков места чиновника, — вообще же о нем в этот период, за вычетом того, что для его круга считается общепринятым, мало что известно. В письме Некрасова, который как-то раз повстречал его в книжной лавке, он предстает угрюмым и неуравновешенным молодым человеком, — «неуклюжий и неистовый, с глазами ребенка и плечами ломовика».

Его имя упоминается также в полицейском донесении, согласно которому он «в кофейне на Невском перешептывался с двумя студентами». По слухам, его сестра, вышедшая замуж за купца из Риги, горевала из-за любовных приключений брата с прачками и белошвейками. Осенью 1849 года он посетил своего отца в надежде получить денег на путешествие в Испанию. Отец, человек прямолинейный, дал ему в ответ пощечину, а спустя несколько дней бедный мальчик утонул, купаясь в реке. Одежда его вместе с огрызком яблока лежала под березой, а тела так и не нашли.

Слава его была умеренной: в каждой антологии — один и тот же отрывок из «Грузинских ночей»; громовая статья Добролюбова 1859 года, восхваляющая революционность самых слабых его стихов; в восьмидесятые годы общее мнение, что атмосфера реакции загубила и в конце концов уничтожила яркий, хоть еще и неокрепший талант — вот, пожалуй, и все.

С оздоровлением отношения к поэзии в девяностые годы, что нередко совпадает с периодом политической неподвижности и застоя, стихи Перова начали шумно открывать заново; либералы же, со своей стороны, непрочь были пойти по стопам Добролюбова. С полным успехом прошла подписка на памятник Перову в общественном саду. Один из ведущих издателей, собрав все, что можно было найти, выпустил полное собрание его сочинений, составивших довольно пухлый однотомник. На вечер памяти, который был устроен в одном из лучших столичных залов, собралась громадная толпа поклонников.

За несколько минут до начала дверь в комнату за сценой, отведенную для юбилейного комитета, распахнулась, и в ней показался кряжистый старик, одетый в сюртук, явно — на его ли, на чужих ли плечах — видавший и лучшие времена. Не обращая ни малейшего внимания на увещевания двух университетских студентов с нарукавными повязками, пытавшихся его удержать, он с видом полного достоинства приблизился к устроителям и, поклонившись, сказал: «Я — Перов».

Один мой друг — он почти вдвое старше меня и теперь остается последним свидетелем этих событий — утверждает, что председатель (будучи редактором газеты, он обладал большим опытом в обращении со всевозможными сумасбродными самозванцами) будто бы, не удостоив его взглядом, сказал: — Гоните его в шею. — Никто его, однако, не выгнал, потому, должно быть, что люди обычно склонны вести себя достаточно учтиво с пожилым господином, который, по-видимому, очень пьян. Он уселся за стол и, избрав человека, чье лицо показалось ему наиболее безобидным — это был Славский, переводчик Лонгфелло, Гейне и Сюлли-Прюдома (впоследствии член террористической организации), спросил его, как бы между прочим, собраны ли уже деньги на памятник и если да, то когда их можно получить.

Все имеющиеся описания этого события единодушно сходятся на том, что требование свое он высказал необычайно спокойным тоном, словно и мысли не допускал, что кто-то ему может не поверить. То и впечатляло как раз, что буквально в первые минуты этой фантастической истории, еще там, наедине со всеми этими выдающимися людьми, он, со своей патриархальной бородой, выцветшими карими глазами и носом картошкой, тут же невозмутимо принялся интересоваться доходами, увенчавшими их многотрудную деятельность, нимало не заботясь о предъявлении каких-то доказательств, которые может подделать любой обыкновенный обманщик.

— Вы что, родственник? — спросил кто-то.

— Меня зовут Константин Константинович Перов, — терпеливо разъяснил старец. — А если Вы имеете в виду, что в зале есть кто-то еще из нашей семьи, то это к делу не относится.

— Вам сколько лет? — спросил Славский.

— Семьдесят четыре, — отвечал тот, — и я жертва многолетних неурожаев.

— Вы конечно знаете, — спросил актер Ермаков, — что поэт, чью память мы сегодня собрались почтить, ровно пятьдесят лет тому назад утонул в реке Оредеж?

— Вздор, — отозвался старец. — Я это инсценировал, а зачем — мое дело.

— А теперь, сударь, — сказал председатель, — пора вам проваливать.

И все они, выкинув его моментально из головы, выпорхнули на ярко освещенную сцену, где традиционный графин, стоявший на столе, торжественно накрытом красной скатертью и обставленном необходимым числом стульев, давно уже своим сверканьем гипнотизировал аудиторию. Слева от стола можно было любоваться картиной, предоставленной Шереметевским музеем, на которой двадцатидвухлетний Перов изображен был в обличье смуглого юноши с распахнутым воротом и романтическими длинными волосами. Подставка картины была тактично закамуфлирована цветами и листьями. Над краем эстрады нависала кафедра с еще одним графином, а за кулисами дожидался своего часа рояль, который должны были выкатить перед началом музыкальной части программы.

Зал был до отказа набит литераторами, просвещенными адвокатами, школьными учителями, учеными, любознательными студентами обоих полов и прочими, им подобными. По менее приметным углам зала затаилось несколько робких агентов тайной полиции, поскольку правительство хорошо знало по опыту, что даже самые чинные культурные сборища имеют странное свойство оборачиваться оргией революционной пропаганды. На известные меры предосторожности настраивало уже хотя бы то, что в одном раннем стихотворении Перова усматривали скрытый благожелательный намек на восстание 1825 года, — неизвестно, что еще могло разразиться после публичного произнесения таких строк, как «Сибирских пихт угрюмый шорох с подземной сносится рудой…».

Вскоре, по свидетельству очевидца, «публика почувствовала, что назревает нечто вроде скандала из Достоевского (речь идет об известном балаганном эпизоде в «Бесах»), нагнетая в зале ощущение неловкости и беспокойства». Дело в том, что старец неторопливо проследовал за семью членами юбилейного Комитета прямо на эстраду и даже попытался вместе с ними сесть за стол. Председатель, главным образом озабоченный, чтобы не случилось потасовки на виду у всего зала, всеми силами постарался заставить его отступить. Прикрываясь вежливой улыбкой для публики, он зашептал патриарху, что выведет его вон, если тот сейчас же не отпустит спинку стула, который Славский, вцепившись в нее железной хваткой, с беззаботным видом вырывал из шишковатых рук старика. Тот заявил, что не отпустит, но стул все-таки ускользнул, и он остался без места. Тогда он огляделся и, приметив возле стоявшего за кулисами рояля вертящийся стульчик, успел вытащить его на эстраду как раз за секунду до того, как к нему протянулись руки невидимых залу служителей, пытавшихся этого не допустить. Он уселся на некотором расстоянии от президиума и немедленно стал центром всеобщего внимания.