Говард Лавкрафт - Воспоминания о докторе Сэмюеле Джонсоне

Привилегия воспоминаний, какими бы сбивчивыми или скучными они ни были, обычно принадлежит довольно пожилым персонам. Как правило, неизвестные подробности истории, а также малые анекдоты о великих, передаются потомству посредством подобных мемуаров.

Хотя многие читатели порой будут отмечать признаки старины в моем стиле письма, мне должно было бы польстить предстать перед представителями нынешнего поколения молодым человеком, распространяя вымысел, что я появился на свет якобы в 1890 году в Америке. Тем не менее, я намерен избавиться от бремени секрета, который до настоящего времени хранил вследствие опасений того, что мне не поверят. Я намерен сообщить общественности правду о моем подлинном возрасте, для того чтобы удовлетворить потребность в подлинной информации о временах, когда жили те знаменитые личности, с кем я был на дружеской ноге. Так пусть станет известно, что я родился в родовом поместье в Девоншире, 10 дня августа 1690 года (или по новому, григорианскому, календарю — 20 августа); следовательно, сейчас мне 228 лет. Приехав в Лондон в юности, я встречал еще детьми многих из выдающихся мужей времен царствования короля Вильгельма, включая горячо оплакиваемого г-на Драйдена [2], который подолгу сиживал за столами кафе «У Уилла». С г-ном Аддисоном[3] и д-ром Свифтом[4] я позднее свел довольно близкое знакомство, и стал еще более близким другом г-на Попа[5], которого я знал и уважал до самого дня его смерти. Но так как сейчас я хочу написать о друге, которого я приобрел несколько позже — о покойном докторе Джонсоне[6], я оставлю в стороне пору моей молодости.

Впервые о докторе я услышал в мае 1738 года. До этого времени я никогда не встречался с ним. Мистер Поп только что завершил «Эпилог» к своим «Сатирам» (отрывок начинался словами «Не дважды в год ты появляешься в печати…») и готовился к его публикации. В тот самый день, когда его стихи должны были появиться в печати, в свет вышла сатира в подражание Ювеналу[7], озаглавленная «Лондон», под именем тогда еще неизвестного Джонсона. Сатира настолько потрясла город, что многие джентльмены, обладавшие вкусом, заявили, что она является работой еще более великого поэта, чем г-н Поп. Даже если не брать в расчет того, что некоторые клеветники говорили о мелочной зависти г-на Попа, тот не выказал по отношению к стихам нового соперника ни малейшего признака одобрения. Г-н Ричардсон, поэт, сказал мне, «что г-н Джонсон скоро будет повержен ниц».

Я не имел личного знакомства с доктором до 1763 года, когда был представлен ему в таверне «Митра» г-ном Джеймсом Босуэллом[8], молодым шотландцем из прекрасной семьи, получившим великолепное образование, но обладавшим невеликим количеством рассудка. Иногда я редактировал его метрические излияния.

Доктор Джонсон, каким я увидел его, оказался полным, страдающим одышкой человеком, очень плохо одетым и производящим неопрятное впечатление. Я припоминаю, что он носил пушистый завитой парик, не перевязанный сзади лентой, без пудры и слишком маленький для его головы. Его платье было рыже-коричневого цвета, очень мятое, на нем не хватало более чем одной пуговицы. Его лицо, слишком полное, чтобы быть красивым, также производило эффект некоего болезненного беспорядка; и его голова постоянно несколько конвульсивно подергивалась. Об этом физическом недостатке я, конечно, знал заранее; слышал об этом от г-на Попа, который потрудился провести некоторое расследование.

Будучи семидесятитрехлетним, на девятнадцать лет старше д-ра Джонсона (я пишу доктора, хотя он получил это звание лишь два года спустя), я ожидал от него некоторого уважения к моему возрасту; и поэтому не так боялся его, как утверждают другие. Когда я спросил его, что он думает о моем благоприятном критическом отзыве о его Словаре[9] в «Лондонце» (моей периодической газете), он сказал: «Сэр, я не припоминаю, чтобы читал вашу газету, и я не особо интересуюсь мнением слабомыслящей части человечества». Будучи более чем уязвлен неучтивостью того, чья известность заставляла меня добиваться его одобрения, я отважился отплатить подобным же образом, и сказал ему, что удивлен тем, что мыслящий человек решает судить о разумности того, чьих работ, как он сам только что признал, никогда не читал. «Отчего же, сэр», — ответил Джонсон, — «Мне не требуется знакомиться с трудами человека, чтобы оценить поверхностность его знаний, когда он так явно высмеивает их своим желанием упомянуть собственные труды в первом же вопросе, обращенном ко мне». Таким образом, став друзьями, мы обсудили множество тем. Когда, соглашаясь с ним, я сказал, что сомневался в подлинности поэм Оссиана[10], г-н Джонсон сказал: «Это, сэр, не зависит от вашего личного знания и доверия. То, с чем согласен весь город, не может стать открытием для критика с Граб-стрит[11]. С тем же успехом вы можете заявить, будто имеете сильное подозрение, что «Потерянный рай» написал не Мильтон[12]!»

Впоследствии я очень часто встречался с Джонсоном, особенно на встречах «Литературного клуба», который был основан доктором в следующем году вместе с г-ном Бёрком[13], парламентским оратором, г-ном Боклерком, джентльменом со вкусом, г-ном Лэнгтоном, благочестивым человеком и капитаном милиции, сэром Джошуа Рейнольдсом, широко известным художником[14], д-ром Голдсмитом, автором прозы и стихов[15], д-ром Наджентом, тестем г-на Бёрка, сэром Джоном Хокинсом, г-ном Энтони Шармье, и мной. Мы собирались обычно в семь вечера, раз в неделю, в «Голове турка», на Геррард-стрит, Сохо, пока эта таверна не была продана и превращена в частное жилое здание. После этого мы вполне удачно перемещали наши собрания в «У Принца» на Сэквилль-стрит, в «У Ле Теллье» на Довер-стрит, и в «У Парслоу» и «Дом с соломенной крышей» на Сент-Джеймс-стрит. На этих встречах мы старательно оберегали теплоту дружеских отношений и спокойствие, которые выгодно контрастируют с некоторыми разногласиями и разладами, которые я сейчас наблюдаю в литературе, а также в нынешней «Ассоциации любительской прессы». Эта безмятежность была особенно заметна, так как среди нас имелись джентльмены весьма различных мнений. Д-р Джонсон и я, так же, как и многие другие, были ториями высшей пробы; тогда как г-н Бёрк был вигом, и перед Американской войной были широко опубликованы многие из его речей по данному вопросу. Менее близким по духу остальным участникам был один из основателей — сэр Джон Хокинс, который с тех пор написал множество рассказов, дающих неправильное представление о нашем обществе. Сэр Джон, эксцентричный товарищ, однажды отказался оплатить свою часть счета за ужин, потому что дома он не имел обыкновения ужинать. Позднее он оскорбил м-ра Бёрка в столь нетерпимой манере, что мы все сочли себя обязанными выразить ему неодобрение; после этого инцидента он больше не приходил на наши встречи. Однако он никогда открыто не ссорился с доктором, и был исполнителем его завещания; хотя мистер Босуэлл и другие имели причины подвергать сомнению искренность его преданности. Другими, более поздними, членами клуба были: г-н Дэвид Гаррик[16], актер и старый друг д-ра Джонсона, месье Томас и Джозеф Вартоны[17], д-р Адам Смит[18], д-р Перси, автор «Реликвий»[19], г-н Эдуард Гиббон[20], историк, д-р Бёрни, музыкант[21], г-н Мэлоун, критик, и г-н Босуэлл. Г-н Гаррик был допущен на собрания не сразу; так как доктор, несмотря на его великую дружбу с актером, всегда не одобрял сцену и все, связанное с ней. Джонсон, в самом деле, имел весьма своеобразную привычку вступаться за Дэви, когда остальные были против того, и спорить с ним, когда остальные были за того. Я не сомневаюсь, что он искренне любил г-на Гаррика, так как он никогда не ссылался на него, как он делал по отношению к Футу[22], который был очень неприятным парнем, несмотря на свой комический гений. Г-н Гиббон тоже особо никому не нравился из-за отталкивающей презрительной манеры держать себя, которая задевала даже тех из нас, кому пришлись по душе его исторические сочинения. Г-н Голдсмит, человек маленького роста, чрезвычайно тщеславный в том, что касалось его одежды и не обладавший умением поддерживать беседу, был моим личным фаворитом; так как я был так же неспособен блистать в рассуждениях. Он очень завидовал д-ру Джонсону, хотя тот любил и уважал его менее всех. Я вспоминаю, что однажды иностранец (кажется, немец) был в нашей компании; и в то время, пока Голдсмит вещал, он заметил, что доктор готовится что-то сказать. Неосознанно отнесшись к Голдсмиту как к незначительной помехе в сравнении с великим человеком, иностранец тут же перебил его, к тому же подкрепив грубую бестактность восклицанием: «Тише, токтор Шонсон сссобирается говорить».