Печальные обстоятельства моей жизни заставили вспомнить некоего доктора Кромби и разговоры, которые он вел со мной в далекой юности. Он работал врачом в школе, пока его эксцентричность не стала достоянием общественности. Вскоре после ухода из школы число его пациентов сократилось до нескольких стариков, таких же эксцентричных, как и он сам: я помню полковника Паркера, британского еврея, мисс Уоррендер, державшую двадцать пять кошек, некоего Хораса Тернера, который изобрел систему превращения национального долга в национальный кредит.
Доктор Кромби жил один неподалеку от школы, в домике из красного кирпича на Кингс-роуд. К счастью, у него имелось небольшое состояние, позволявшее сводить концы с концами, потому что в итоге его работа свелась к бумажной: он писал длинные статьи для «Ланцета» и «Британского медицинского журнала», но их никогда не публиковали. Телевидения тогда еще не было, а не то ему нашлось бы местечко в одной из образовательных программ, и тогда его взгляды стали бы известны куда более широкому кругу людей (а так они не вышли за пределы Бэнкстеда), и кто знает, каким бы был результат: говорил он искренне и достаточно убедительно, во всяком случае, на мой неискушенный взгляд.
Наша школа, основанная при короле Генрихе VIII как начальная, к двадцатому веку попала в ежегодный справочник «Лучшие государственные школы». Многие мальчики приезжали только на занятия, и я в том числе, потому что Бэнкстед находился всего лишь в часе езды на поезде от Лондона, а в те времена компания «Лондон мидленд энд скоттиш рейлуэйс» четко обслуживала пассажиров. Если бы доктор Кромби работал в школе-интернате, где ученики долгими месяцами жили в изоляции, как в тюрьме, его идеи распространялись бы крайне медленно. К тому времени, когда мальчик уезжал на каникулы, многие любопытные подробности забывались, и родители, жившие в разных частях Англии и практически не контактировавшие друг с другом, не могли собраться и проверить достоверность странных рассказов своих сыновей. В Бэнкстеде все обстояло иначе, родители общались, бывали на школьных мероприятиях, но даже здесь прошло немало времени, прежде чем деятельность доктора Кромби привлекла внимание.
Директор школы придерживался прогрессивных взглядов и, когда мальчики достигали тринадцати лет, он с согласия родителей организовывал для них лекции, на которых доктор Кромби рассказывал ученикам о проблемах личной гигиены и опасностях, подстерегающих подростков. У меня о тех лекциях остались только смутные воспоминания: кто-то хихикал, кто-то громко сопел, кто-то краснел, кто-то смотрел в пол, словно что-то потерял, но память сохранила образ доктора Кромби, очень искреннего, находящего простые и понятные слова, с грустно обвисшими, пожелтевшими от табака усами, которые оставались русыми даже после того, как волосы у него на голове поседели; очки в золотой оправе придавали его словам необычайную убедительность. Я мало что понимал в его лекциях, но, помнится, как-то спросил родителей, что он имел в виду, говоря «играть с собой». Будучи единственным ребенком, я привык играть в одиночестве. К примеру, у меня имелась железная дорога, я по очереди был то машинистом, то сигнальщиком, то начальником станции и не чувствовал потребности обзавестись помощником.
Моя мать вдруг вспомнила, что забыла дать кухарке какое-то важное указание, и оставила нас с отцом вдвоем.
— Доктор Кромби, — сообщил я отцу, — говорит, что это может привести к раку.
— Раку! — воскликнул отец. — Ты уверен, что он не сказал «к безумию»? (Тогда о безумии говорилось много: потеря жизненной силы ведет к ослаблению нервной системы, последнее — к меланхолии, а уж от меланхолии до безумия один шаг. По каким-то причинам утверждалось, что все эти симптомы проявляются до женитьбы, но не после).
— Он сказал, к раку. Неизлечимой болезни.
— Странно! — пожал плечами отец. Он заверил меня, что я могу спокойно играть в железную дорогу, и на несколько лет теория доктора Кромби забылась. Не думаю, что отец обмолвился об этом кому-нибудь, разве что матери, да и то в шутку. В период превращения юноши в мужчину рак мог напугать не хуже безумия, ведь родители в большинстве своем предпочитали не говорить детям правду. Сами-то они давно перестали верить во все эти басни, но по привычке продолжали их рассказывать, а вот доктор Кромби искренне верил в то, что говорил, но выяснилось это только несколько лет спустя.
К тому времени я как раз закончил школу, но еще не приступил к занятиям в университете. Голова у доктора Кромби совсем поседела, однако усы по-прежнему были русыми. Мы стали близкими друзьями, потому что оба любили наблюдать за проходящими поездами, так что иногда, в теплый летний день, брали корзинку с ланчем и усаживались на зеленом склоне холма, где стоял замок Бэнкстед и откуда открывался прекрасный вид на железную дорогу и канал, по которому лошади тянули к Бирмингему выкрашенные в яркие цвета баржи. Мы пили имбирный эль[1] из больших бутылок, ели сэндвичи с ветчиной, а доктор Кромби еще изучал «Брэдшоу»[2]. И когда я хочу подобрать иллюстрацию к слову «невинность», то вспоминаю те послеполуденные часы.
Однако тихий покой того дня, о котором я сейчас поведу речь, был нарушен. Мимо нас медленно катил длиннющий состав из открытых вагонов с углем. Я насчитал шестьдесят три, что тянуло на рекорд, но когда я попросил доктора Кромби подтвердить правильность полученного результата, выяснилось, что он вагоны не считал.
— Что-то случилось? — спросил я.
— Директор школы попросил меня подать заявление об уходе. — Доктор Кромби снял очки в золотой оправе и начал протирать стекла.
— Святой боже! Почему?
— Это тайна, такая же, как врачебная, дорогой мой мальчик, то есть улица с односторонним движением: рассказать обо всем имеет право только пациент — не доктор.
Неделей позже я узнал, что произошло, разумеется, в общих чертах. История передавалась от родителя к родителю, потому что случившееся касалось не только детей, но всех без исключения. Возможно, многие даже не на шутку перепугались... а вдруг доктор Кромби действительно прав? Невероятная мысль!
К доктору Кромби с жалобами на боль в яичках пришел Фред Райт, я знал его, он был моложе меня и должен был окончить школу на год позже. Он впервые познал женщину неподалеку от Лестер-сквер[3], во время экскурсии в Лондон; потом набрался храбрости и отправился к доктору Кромби. Он опасался, что подцепил, как тогда говорили, социальную болезнь. Доктор Кромби успокоил его, заверив, что недомогание связано с повышенной кислотностью, так что основное лечение — не есть помидоры. Но на этом добрый доктор не остановился и, хотя в этом не было необходимости, дал юноше подробные наставления, такие же, какие давал всем тринадцатилетним мальчишкам...
Стыдиться Фреду Райту было нечего, кислотность желудка могла повыситься у любого. Он без промедления пересказал родителям советы доктора Кромби. А еще через пару дней, вернувшись вечером домой и допрошенный родителями, я выяснил, что они уже знают об этой истории, как и школьная администрация. Сначала родители по цепочке вводили друг друга в курс дела, потом начался допрос учеников. Рак как результат мастурбации — это одно: в конце концов, следовало каким-то образом отвадить юнцов от этого занятия, но доктор Кромби не имел никакого права утверждать, что к раку приводят и постоянные половые отношения, в том числе супружеские, освященные церковью и зарегистрированные государством! (И так уж некстати сложилось, что у крайне любвеобильного отца Фреда Райта незадолго до того обнаружили эту страшную болезнь, о чем сын тогда не подозревал.)
Услышанное потрясло меня. Я питал к доктору Кромби самые теплые чувства и полностью ему доверял (после его гигиенических лекций я играл в железную дорогу уже с меньшим удовольствием, чем прежде). Самое ужасное, что к этому времени я успел влюбиться, безнадежно влюбиться в девушку с Касл-стрит, носившую высокий начес, в полном соответствии с тогдашней модой. Фотоснимки дам с такой же прической постоянно мелькали на страницах светской хроники «Дейли мейл». (Воспоминания способны оживать, у меня и сейчас в глазах стоит то же лицо, те же волосы, какими я видел их тогда, но, увы, теперь я не испытываю никакого волнения.)
И в следующий раз, когда мы с мистером Кромби отправились наблюдать за поездами, я, смутившись и покраснев до корней волос, задал ему вопрос, который не решился бы задать родителям: «Вы действительно сказали Фреду Райту, что... э... женитьба — причина рака?»
— Не сама женитьба, мой мальчик. Любая форма сексуального конгресса.
— Конгресса? — переспросил я. Никогда не слышал, чтобы это слово употреблялось в таком контексте. Сам-то я вспомнил только про Венский конгресс[4].
