Иосиф Опатошу - В польских лесах

Мордхе, отец его, дед и прадед (до шестого колена) родились в Липовецких лесах, женились на родственницах и жили целыми родами. Ежегодно на Хануку все съезжались к старейшему в роде и производили расчеты.

В добрые старые времена собиралось более ста человек. Мужчины, здоровенные, словно деревья в лесу, сидели до полуночи за дубовыми столами, выводили мелом на дощечках палочки и кружочки и съедали, запивая домашним пивом, столько шкварок и жареных уток, что женщины уставали ощипывать перья.

Напившись домашнего пива, они ругались на чем свет стоит, ибо происходили из коенов[1], известных своим горячим нравом, иной раз дрались до крови, но скоро мирились, сватали свою молодежь и разъезжались.

На свадьбы, которые бывали часто, сходилось свыше трехсот одних только свояков. Каждая семья привозила собственного раввина и оркестр. Музыканты играли под открытым небом. Ссорились, всякий раз готовы были расстроить брак перед самым венчанием, но потом отходили и танцевали во всех комнатах, в сараях и в лесу.

От хорошей жизни и безделья молодежь только и делала что влюблялась, пугая родителей обещаниями отравиться в случае попыток помешать. Родители постоянно били детей, выгоняли их из дому, дети просили прощения и возвращались обратно.

А однажды случилось так, что молодой рыбак — поляк с противоположной стороны Вислы — влюбился в еврейскую девушку и обвенчался с ней в ближайшем костеле. Несколько парней, не желая иметь в своем роду вероотступницу, подстерегли парочку на большой дороге и отбили у парня молодую жену.

От стыда та бросилась в Вислу.

Так жил род Мордхе; простые добрые евреи доживали в Липовецких лесах до глубокой старости. Не любили умников, почитали раввина, жили не унывая, наполняя сундуки всяким добром, растили детей, держали для них меламеда[2] аж до шестнадцати лет, однако дальше чтения молитв и Торы молодежь не продвигалась.

Однажды в Хануку, когда съехавшиеся гости, уже успев поскандалить друг с другом, лакомились жирными утками, прадед Мордхе, старейший в роде, неожиданно заболел. Никто не мог помочь ему — ни старые рыбаки, ни фельдшер, ни местный врач: больной был при смерти.

Лесные евреи сидели около старика, курили крепкий табак и, уже не надеясь на выздоровление хозяина, думали про себя о том, кто унаследует свитки Торы (они обыкновенно переходили к старейшему в роде), как вдруг к окну подъехала кибитка, запряженная парой лошадей. Из кибитки вышел еврей и попросил разрешения переночевать. Он вез Люблинского ребе. Едва ребе вошел в дом и положил руку на голову умирающего, тот сразу почувствовал облегчение.

С тех пор люди из рода Мордхе стали ездить в Люблин, потом в Пшисху, а потом и в Коцк[3].

Человеческая теплота их теперь обернулась хасидской пламенностью. Они сидели у ребе на почетном месте, перестали заключать браки между своими, а когда приходило время женить детей, ездили к ребе за советом.

Мало-помалу лесные евреи начали отпускать сыновей в другие губернии, а дочерей выдавать замуж за ученых хасидов; те после свадьбы не желали жить в лесу и селились в ближайших городах. Так рассеялись лесные евреи по Польше и Волыни, и каждый год на Хануку съезжалось все меньше людей. Через два поколения в Липовецких лесах остался только отец Мордхе.

Род Мордхе жил в Липовецких лесах несколько веков. И хотя представители рода были всего лишь приказчиками, но чувствовали они себя настоящими хозяевами здешних мест. Каждый раз, когда возникала новая община, род Мордхе снабжал ее древесиной. Если где-нибудь талмуд тора[4] или синагога нуждались в дровах на зиму, родные Мордхе их немедля туда посылали: они вообще отапливали половину губернии.

Окрестные крестьяне беспрепятственно собирали хворост в лесах, и, когда у бедного крестьянина кто-нибудь умирал, евреи безвозмездно давали ему доски для гроба.

В правую сторону тянулись густые Липовецкие леса, где столетние дубы то и дело с грохотом валились от старости. Налево простирались плодородные луга; из-за густой, высокой травы, покрывавшей их, едва виднелись маленькие выбеленные избушки рыбаков.

Вся эта местность была удалена от городов; люди жили там отрезанные от мира деревьями и водой. Рыбацкие дети росли полудикими, пугливыми, как зверьки, избегали проезжих.

Днем рыбаки спали. Спали они, как цыгане, — родители, дети, зятья и невестки вповалку, друг подле друга, на мешках с соломой. К ночи сытые, отдохнувшие мужчины уходили на рыбную ловлю. Прощаясь, женщины крестили их, давали с собой жареную пшеницу для приманки рыбы и связки волчьих зубов — талисман от чар Ванды, царевны Вислы, по преданию увлекающей за собой рыбаков.

Здоровые, загорелые рыболовы, не раз смотревшие в глаза смерти в лесу и на воде, оставались всю жизнь большими детьми. Они любили по-детски разговаривать с волнами, точно с живыми существами.

Лежа в лодках, рыбаки бросали в воду жареную пшеницу и прислушивались. Если Висла начинала шипеть и вздуваться, словно закипающая вода, они знали, что улов будет хороший. Шум все усиливался, стаи мелких рыбок, как серебристые льдинки, быстро проносились мимо, исчезали и снова появлялись. Изголодавшиеся щуки, карпы и лини, разинув пасти, гнались за ними.

Рыбаки осторожно опускали сети в воду и выжидали, поминутно вытаскивая из-за голенищ спрятанную там «мамашу» — бутылку с водкой. Согревшись спиртным, они грезили о манящих огоньках, что светятся ночью над водой и сверкают в лесу, словно волчьи глаза. Они твердо знали, что это — сокровища Ванды. Но гнаться за манящим огоньком было нельзя: завлечет и погубит.

Когда Висла разыгрывалась, взметая зеленоватые волны в небо, будто тянулась к луне, рыбаки, словно дети свою мать, умоляли ее пожалеть их и успокоиться. Если река не унималась, они бросали Ванде волчьи зубы — один за другим — и причаливали к берегу. Куря фарфоровые трубки и сплевывая табак в воду, молодые ребята в сотый раз выслушивали жалобы старых рыбаков на то, что улов с каждым годом становится все меньше, что Ванда в тенетах, что Висла стала не та и прошли те времена, когда рыбаки птицами носились по водам…

И тут в ночь врывалась, поднимаясь из воды, Ванда. И рыбаки слушали ее горестный плач, видели, как она простирает руки над Вислой. Жаловалась она своим сынам на то, что загрязнены ее воды: чужие люди саранчой налетели, и стало ей душно… Гасили тогда молодые рыбаки фонари, плевали с горя себе на ладони, брали в крепкие руки весла, налегали на них и скользили по воде, точно по гладкой спине большого, гибкого зверя. Это они прокрадывались в казенные воды, где улов бывал обильнее.

Так жили рыбаки испокон веку, жили вдали от человеческих селений, крепкие, как дубы, с льняными волосами, светлыми глазами, сохраняя и в восемьдесят лет все зубы — желтые, словно старые, поросшие мхом пни.

Они редко ходили в костел, еще реже исповедовались. За день до Пасхи скидывались, не жалея денег, и приглашали к себе попа, чтобы тот окропил святой водой их праздничные пироги. В понедельник же, на второй день Пасхи, все — и стар и млад — наряжались и уходили в лес, пригласив с собой «пана управляющего», и торжественно несли к Висле соломенное чучело с большими глазами из крашеных яиц. Верил и род Мордхе, верил твердо, что Висла требует жертвы; поэтому каждый год эти приверженцы Коцкого ребе ставили рыбакам бочки пива и вместе с ними с пением приносили жертву Ванде — бросали соломенное чучело в воду.

Отец Мордхе Авром был женат второй раз. Ему было за пятьдесят. Среднего роста, широкоплечий, с длинной, по пояс, седеющей бородой, он следовал примеру тех евреев, которые не прячут деньги в кошелек, а просто бросают их в карман, чтобы они звенели и чтобы легче было щедрой рукой раздавать милостыню.

Реб Авром был состоятельным человеком. Люди утверждали, что если бы он не был таким чудаком, то мог бы сильно разбогатеть. Соседи-помещики предлагали ему покупать у них хлеб и шерсть. Но он, кроме леса, ничего покупать не хотел. Узнав, что Шамай Шафт, местный хасид, скупердяй, который, бывало, жил у него по целым неделям и которого он ввел к помещикам, берет у тех хлеб на корню буквально за бесценок, Авром избил его, крича о посрамлении достоинства еврейского народа, и приказал не пускать больше Шамая к себе в дом. Шамай смирнехонько принял побои. Он был уже тогда богаче Аврома, но, несмотря на это, ползал перед ним на четвереньках, глядя ему в глаза с виноватым видом побитой собаки.

Авром несколько раз в год ездил в Коцк. И когда ему приходилось в субботу оказаться в дороге, он устраивал торжественные субботние трапезы и приглашал к столу всех местных хасидов. За столом коцкинцы избегали бесед о святой Торе. Они знали, что Авром человек правоверный, однако довольно легкомысленный, любит шутку и часто посмеивается над самим ребе. Однажды он вывел из-за стола хасида-простачка и, склонившись к его уху, спросил, да так громко, что все слышали: почему, мол, реб Менделе окружил себя столькими тетушками и невестками, как — прости ему Господь это сравнение — поп в деревне? Эти слова он громко повторил несколько раз и рассмеялся. А когда реб Менделе после смерти жены вторично женился на одной из своих родственниц и та через шесть месяцев родила, Авром в присутствии хасидов заметил, что теперь ему наконец-то стал понятен стих: «Дела праведников совершаются руками других». «Я имею в виду совсем другое! Я имею в виду Бога». — Авром говорил отрывисто, словно оправдываясь, делая при этом дурашливое лицо и посмеиваясь.