Ничто в этой жизни не бывает точно таким, каким мы себе представляем. Не знаю, правда ли, что бог располагает, когда человек предполагает. От всей души хотел бы поверить этому и успокоить себя. Но тогда как же странно он располагает…
Они родились почти в одно время – Ги и Элизе, когда уже наступил мир, а старшему, Марселю, в 1918-м еще не было и четырех лет. Они трое не были братьями, казалось, ничто не могло бы связать их судьбу. Трудно даже представить себе, что между ними вообще могла возникнуть какая-либо связь. Не было для этого никакого повода в ту пору, когда в мире царил порядок, когда на Севере Ги играл под красивым полированным столом возле матери в глубине просторного дома, с чехлами на мебели в гостиной и большим Христом над роялем с ножками на стеклянных подставках… когда Элизе, запоздалый ребенок мелкого чиновника в отставке из департамента Дром, пас коз и с соседней фермы выбегала разъяренная женщина, потому что козы в который раз забредали на ее поле… а Марсель в двенадцать лет уже ходил с обожженными кислотой руками, работая на фабрике, отравлявшей воздух всего Итальянского квартала зловонием разлагающихся кож, на старой деревянной фабрике, из-под которой текли разноцветные ручьи…
Нет, ничто не способствовало даже их встрече. У них не было общего языка. Ни в то время, ни позже. Так было, пока мир катился своей дорогой, пока дни бежали обычной чередой, приглаженные на один лад, пока все были на своих местах и каждый оборот машины приводил в то же время, в те же места тех же человечков, как в старинных затейливых часах: на заре появлялся крестьянин, в полдень – красивая дама, а в полночь – один из волхвов…
Они не были под стать друг другу, не имели внешних родственных черт, благодаря которым уроженцы разных мест примечают друг друга в толпе и испытывают взаимную необъяснимую симпатию. Что общего у Элизе – узкоплечего, с кривым носом, с шапкой черных взъерошенных волос, растущих слишком низко надо лбом, придавая ему запущенный, неопрятный вид, к тому же малорослого, что его всегда угнетало, – и у Марселя, этой крупной темноволосой голенастой птицы с длинными руками, серьезным лицом, жесткими, как проволока, волосами, которые он укрощал, густо уснащая бриллиантином, и аккуратно подстриженным затылком, – на удивление опрятного парня, хоть и в потрепанной одежде? А Ги, с чуть короткой верхней губой, не скрывавшей очень белых зубов, и кудрявой пепельно-русой головой, в свои двадцать три года был, что называется, красивым малым, он занимался спортом и был в хорошей форме. Он два раза чуть не угодил в войну: родился он в 1920-м, а подлежал мобилизации в 1940-м. Он был благодарен отцу, крупному фабриканту ликеров, который дал ему мотоцикл, хорошее образование и христианские идеалы. Все свои убеждения он почерпнул в семье.
А как бы отнесся к этому Марсель? Как-то вечером в конце 1917 года в Версале молчаливые соседи принесли окровавленную женщину с пробитой пулей головой – его мать; сначала он не узнал эту голову с темными, как у него, волосами – свою родную мать, убитую во время стачки аннамитскими солдатами. Его отец, погибший в плену где-то под Кенигсбергом, был лишь выцветшей фотографией, которую он потерял, когда в спешке переезжал вместе со всей семьей тетки, приютившей его вдобавок к своим восьми соплякам. Его идеи… такое же чудо, как и его громадный угловатый костяк, который, помилуй бог, никак не мог сформироваться из пищи, что перепадала ему в том голодном возрасте, когда его двоюродные братья барабанили по разбитому ночному горшку, а самый младший, с печальной мордочкой и скрутившимися в бечевочки вихрами, серьезно расхаживал, держа большую ветку без листьев, словно скипетр с растопыренными пальцами… Работа спасла от рахита и сделала крупным и костистым этого тощего от природа мальчишку, она же вложила ему в башку мысли, и они копошились в ней, как крысы. С малых лет работа бросила его в гущу мужчин. Марсель сам нарастил себе мускулы, скрепившие его длинные кости. Он сам выработал свои идеи, и они должны были свести воедино грубые факты окружающего его мира. Идеи жестокие, как и сама жизнь. Но в его жизни властвовал ужас перед войной – о ней все еще говорили, на нее ссылались, чтобы объяснить все, даже необъяснимое: несправедливость, труд в поте лица, зимы без огня; говорили о войне, бросившей позади себя людей, подобно собаке, бросающей обглоданные кости, об этой войне, которая была бы последней, если бы с умом взяться за дело, чтобы у будущих Марселей было совсем иное детство, книги для чтения, отец, как у всех, и мать, мирно живущая до старости… И тогда настанет день, когда человек не будет убивать человека.
А Элизе это ничуть не заботило! Он-то не любил своих близких. Он презирал их за то, что у них нет состояния, за их показное благоденствие пенсионеров, за то, что они не сумели обеспечить ему беззаботную жизнь, что захотели сделать из него только крестьянина. Он ненавидел землю, этот бесконечный, однообразный труд. Мальчик он был хилый, никто бы не подумал, что он вырос в деревне. Его мать, женщина весьма ограниченная, напичкала его множеством суеверий и долгое время держала при себе, вдали от людей. Этот запоздалый ребенок, родившийся через пятнадцать лет после ее дочери, служившей теперь на почте, ходил весь закутанный в теплые шали, бледный, диковатый. Он преследовал животных и бил их без всякой причины, крича: «Эй, ты! Эй, ты!» – не зная, чем еще заняться. Не стоит спрашивать, откуда взялись у него идеи. Идей у него не было. Были только мечты. Смутные, бесконечные мечты. Всегда одни и те же. С ними он и вырос.
Если и было что-нибудь общее у этих трех мальчиков… Но я как корзинщик, плетущий косички из соломы, когда между двумя крепкими соломинками ему попадается одна гнилая; какая же утомительная игра – сплетать три разные судьбы, однако это вовсе не игра: вы ведь не можете, как я, видеть зажатый в раму край плетения, вы не видите далекого горизонта, где на мгновение скрестились три взгляда… Вы не видите крови, хотя она одного цвета у всех.
Словом, если и было что-нибудь общее у этих трех мальчиков, то, пожалуй, только некоторая склонность к мечтам. Мечты их были так же не похожи, как и волосы, то было фантастическое отражение одного и того же мира, но всем трем он представлялся совершенно по-разному. Как Элизе или Марселя мог привлекать порядок, озаривший ярким светом мечты Ги? Светом, сделавшим счастливым его детство и бросившим цветные блики на натертую до блеска мебель в его доме? Понятно, он хотел, чтобы такой порядок, как у его матери, утвердился повсюду. Добрый порядок, водрузивший Христа над роялем, зажиточность, смешанную с добротой. Отец Ги был человек справедливый, насколько может быть справедливым богатый человек. Мать говорила с сыном о боге, а отец говорил с ним чаще о Франции. Франция в глазах Ги была подобна великой воительнице с твердым и ясным взглядом, некая Жанна д'Арк с лицом его матери, а у ее ног простиралась земля с величественными реками и кафедральными соборами, мудрая страна, населенная учеными, художниками, ремесленниками, серьезными мужами и кроткими девушками.
В родном доме ничто не противоречило этой мечте, а все, что приходило извне, из газет или разговоров, даже когда Ги уже исполнилось шестнадцать лет, он легко отбрасывал, если оно искажало созданный им святой образ его страны; то была не Франция. Свой мир, тот, что он носил в себе как откровение свыше, соответствовал жизни, которая была для него создана; он страстно увлекался ребяческими и таинственными играми скаутов, продолжая жить приключениями из прочитанных в детстве книг о краснокожих, из ковбойских фильмов и сожалея о временах рыцарства, которому он хотел бы посвятить себя, отдать свою чистую молодую силу, не склонную к развлечениям, но готовую на доблестные подвиги.
Он восхищался Жераром, высоким парнем, на два года его старше, с соломенными волосами, острыми, как у волка, зубами и обветренным круглый год лицом; сын офицера, Жерар собирался поступить в армию. Как-то летом, среди костров, зажженных в лесу в Вогезах, Ги проходил испытания при посвящении в скауты. Жерар приложил к его плечу кусок раскаленного железа, мясо зашипело, но Ги не дрогнул. Его мать была возмущена и подняла целую бучу. Ги уважал мать, но с тайной гордостью поглаживал свой шрам под рубашкой. Если бы кто-нибудь вздумал рассказать всю эту историю Элизе или Марселю, она была бы для них так же непонятна, как китайская грамота. Возьмем, к примеру, Марселя и его мечты… Жизнь не позволяла ему оторваться от нее в своих мечтах. Если Ги, закрыв глаза, видел все тот же спокойный, привычный и разумный мир своих грез, Марсель имел право только на мечту живую, деятельную, схватывающую самые неотложные задачи, подстегивающую воображение, – мечту о будущем, когда изменится весь мир, от которого он себя не отделял. Эти мечты уже к шестнадцати годам привели его в компанию таких же, как и он, мужчин, они говорили о борьбе за хлеб насущный, о несправедливости и своем гневе. Юный Марсель жил в XIII округе, под завесой тяжелого желтого дыма своей фабрики, работал он теперь в химическом цехе, его окружало множество бедных и странных людей. Они пришли со всех концов света в такой прекрасный и такой жестокий Париж. Каждый со своей длинной человеческой историей, которую не перескажешь в книжке с картинками, полной приключений без всякой романтики, а порой и чудовищных падений. Однажды первого мая Марселя разбудила стрельба, он выбежал и увидел, что Сите Жанны д'Арк находится в осаде; оттуда, из окон жалких трущоб, люди в отчаянии стреляли в темноту, кишевшую полицейскими и солдатами, там вспыхивали прожекторы, освещая красные пожарные машины и баррикаду; вдруг на каком-то этаже свет выхватил перепуганную женщину, а рядом с ней мятежника – пуля угодила ему в самое сердце. Уж во всяком случае не эта казарма на холме могла открыть Марселю мир маленького скаута Ги, с его хоровым пением вокруг костров и благостной картиной Франции. Когда Марсель приехал в отпуск в Париж в июльские дни 1936 года, ему показалось, что перед ним широко распахнулась дверь: весь город преобразился, однако это был не праздник, люди не возвращались ночевать домой, все без конца бродили по улицам, жандармерия казалась испуганной и пряталась.
