Станислав Китайский - Рассказ "Рупь делов"

На октябрьские Андрей дежурил — куда поедешь? — а через неделю взял под выходные отгул и сразу с работы, не заходя домой, пошел на автостанцию. Чтобы Нинка не сходила с ума, он попросил соседа забежать к ней и сказать, что он уехал в деревню.

Билетов на Сосновку, как всегда, не было. Он выбрался из очереди, отошел к окну, где толкучка была не так напориста, посмотрел сквозь незамерзший угол стеклины на улицу. Там все так же дул сухой морозный ветер — вылизывал мелкий сыпучий снег с черных плешин асфальта, гонял по тротуару обрывки бумаги, обертки от мороженого, конфетные фантики.

Андрей вспомнил про племянников, сходил в буфет, купил ирисок и четыре узеньких шоколадки — по штуке на каждого огольца, прихватил в запас папирос (как-никак — три дня жить, не бежать же сразу в сельпо), хотел взять гостинец матери, селедки какой или колбасы, но ничего такого не было.

— Возьмите яблок, — предложила буфетчица, сдобная, поролоновой желтизны блондинка с откровенно ласковыми глазами. — Хорошие яблоки, алма-атинские. На базаре у чучмеков они по пятерке. А мясное теперь из деревни везут. На рынке по четыре рубля свинина, жир один, — в очередь!

Андрей не считая сгреб сдачу, собрал с прилавка покупки и отошел в сторонку, к столику, чтобы рассовать все по карманам — ни сумки, ни сетки у него не было. Оглянулся на буфетчицу, встретил ее взгляд, сожалеющий и насмешливый, но не ответил на него — привык. Бабы находили, что он похож на модного киноартиста, и вертихвостились, будто и вправду перед артистом. Нету у дур понятия, что походить на кого-то для мужика честь небольшая. Да и не нравился ему этот артист — ходит как дрын проглотил, но никуда не денешься — пошибать друг на друга они пошибали: тот же длинный рот, сухой породный нос и такие же глаза, внимательные и неулыбчивые, под ровными тесемками бровей. Только Андрей был покрепче своего жидкого в кости двойника и ростом выше на целую голову. Когда его спрашивали, не братья ли они, Андрей отвечал обычно грубостью — шутовства он не любил и не понимал. Буфетчице, видимо, хотелось поиграть о ним, она вышла из-за стойки и начала прибирать на столиках, без надобности наваливаясь на них пышной грудью и вытягивая сзади тугую круглую ногу.

Андрей не стал смотреть на этот цирк, вышел в коридор, разделявший зал ожидания и билетные кассы, прислонился в угол возле двери и закурил.

Диспетчер занудным голосом через репродуктор все отправляла и отправляла в рейсы номерные автобусы, перечисляла знакомые на слух названия поселков и деревень, а Сосновки не поминала, хотя время вроде уже и подошло.

Люди, одетые в новую зимнюю одежду и оттого непривычно медвежковатые, с чемоданами и мешками в руках, сновали в проеме стеклянного, похожего на аквариум входа, громко окликали друг дружку, словно боялись заблудиться в этом подвижном человеческом лесу, толкались, задевали встречных плечами и ногами, но никто не возмущался и не огрызался — вокзал есть вокзал. Андрей слышал голоса, видел растерянные и озабоченные сиюминутными тревогами лица, примечал самоуверенных в форменной одежде дежурных, но ему не было до окружающих никакого дела, и им до него тоже — здесь все были сами по себе.

— Здорово, Андрюха! Провожаешь кого? Наших не видел? — протиснулась к нему с мешком в оберемье Прасковья Васильева, односельчанка, низкорослая и присядистая, как квашонка, туго обтянутая плюшевой тужуркой.

— Сам еду, — сказал Андрей.

— Вот беда, билетов нету, — пожаловалась Прасковья. — Утре уже не было. Кого делать? К заводу пойдем, ли че ли?

— А то куды еще? — невольно ответил Андрей. Кого уж меньше всего хотел бы он видеть сегодня, так это Прасковью, сплетницу ту еще! Непременно запустит по селу какую-нибудь небылицу. Но деваться было некуда, и они вместе вышли на вьюжную улицу и пошли подальше от автостанции, чтобы «проголосовать» своему автобусу. На посадке контролер без билета ни за что не пустит, хоть руки ей целуй: закон, и все! А шофер чуть отъедет за угол, голоснешь — остановился: залетай! Сидеть, конечно, не придется, да оно и на одной ноге поедешь, если приспичит, и езды тут всего два часа, устать не успеешь!

— Ой, холера, чижолый какой! — удивлялась Прасковья на свой мешок, как будто не сама таскала его целый день по городу. — Кака нечиста сила тамака весит столь?

Андрей посмотрел на нее, лупоглазую, ростом чуть повыше мешка, и неохотно взял ношу.

— Вот спасибо тебе! — обрадовалась Прасковья. — А то хоть волоком тащи. Тебе-то он с подушку, поди, кажется, битюгу такому. Не наше горе... Картошку продала! — выкрикнула она. — Кули не бросишь. Да накупила чего. Саранчи полная изба, одежка огнем горит! Ваське катанки на резине взяла, он на «Беларуси» теперь, без кабины-то который, сам знаешь, на нем не вспотеешь. Надо, все надо! Куды ни кинь — подавай! Покупаешь, покупаешь, и все, как в полое прясло!

Глаза у Прасковьи блеклые, холодные — не мигнет, а сама все похохатывает, растягивая по-лягушиному широкий рот, и в душу заглянуть норовит. Ей уже за сорок, а как была баламутка, так и осталась.

Проведать, значит, старуху решил? — Прасковья забежала вперед, чтобы взглянуть Андрею в лицо, и он чуть не наступил своей кирзухой ей на ботинок. — А че ее проведывать? Все колесом по деревне! Только руки по коленкам хлещут и снег из-под чирков метелит. Еще лет двадцать пробегает. В праздники со старухами песни хайлали — куды молодым!

Андрей промолчал.

— Отгулялись — куды с добром! Матвей Осокин опеть своей Аньке ребра считал, в бане с ветеринаром застал. Ой, че было!

— Молчала бы, — прервал ее Андрей. — Самое-то Васька не лупит?

— Сам знаешь, когда и лупит. А мне че — откачусь колобком и дале пометелю... А ты Нинке не поддаешь?

Андрей, дотягивая окурок, крутнул головой.

— Ну и здря, — сказала Прасковья, — стоит того, ржа сухоребрая. Вон отпустила мужа: ты ж не переодемшись поехал!

— Те-то какая печаль — одетый я или нагишом?

— Так, думаю, разругались. Анисья Андреевна как порассказывает про нее — уши вянут. Нешто со свекровкой так можно? Оно и Андреевна с карактером, все еслиф не в лоб, то по лбу — а нельзя! Она хозяйка, не Нинка. Андреевна хоть и прогуляет под руку все, что накопит, дак кому дело-то?

Андрею было неприятно, что она так про мать говорит, однако понимал, что Прасковья только и ждет, чтобы он оборвал ее, и тогда посыплет из нее подслащенная крутая желчь на всю чуевскую родову, смешает всех с грязью, а будто позолотит, и не остановишь ее, не отвяжешься. Да и все сказанное было почти правдой.

Мать никогда не делала ничего в меру; ходить не умела — бегала, работала тоже бегом — и по дому, и в колхозе, и если наймовалась к кому — все бегом, бегом, скорее, скорее! И в гулянке тоже удержу не знала — как заведется, так компании три-четыре за праздник к себе созовет, другой раз и угостить толком уже нечем, а, глядишь, — ведет! А назавтра снова бегом! Вчерашние гости посмеивались над ее немудреной щедростью, лукаво зазывали к себе на чай, вспоминали, что вчера, однако, у нее все прибрали. Мать не обижалась, только отмахивалась: даст бог день, даст и пищу.

Вот так ее беготней и выжили они все, безотцовщина: старший, Иван, теперь крановщиком в Мирном, Валька, сестра, огородницей в Сосновке — уважаемая, не то что Прасковья вот, да и о нем, Андрее Чуеве, никто худого не скажет — фотокарточка всегда на доске Почета желтелась.

— Нинка-то, поди, в деревню теперя и казаться не хочет? — зудела Прасковья, от ветра держась поближе к Андрею. — И то, кого у нас делать, мух на почте давить? В городе и поспишь до обеда, в киатры сбегаешь...

— Тебе бы только спать! — огрызнулся Андрей, знавший за Прасковьей ленивый грех. — Так уборщицей в клубе и робишь?

— А то где? Наплюют, накурят — еле провернешь назавтра.

— Шла бы на ферму, на сплетни время меньше оставалось бы, — посоветовал Андрей, — да и деньги там теперь добрые платят.

— Деньги! Какие деньги? Это в городе их, поди, куют. На ферме — здоровье нужно. А у меня руки вона,— она протянула Андрею под нос пухлую руку, короткопалую, изветренную, — совсем плохие. На ферму никого из наших силком не затянешь. Там же одно звание, что механизация, все надо вот — руками. Приезжих туда и толкают.

Прасковьина болтовня надоела Андрею, и он обрадовался, когда показался автобус. Они проголосовали, но автобус затормозил не около них, а подальше, где стояла толпа человек в пятнадцать, наверное, из попутных сел — шоферу-то все равно кого брать, меньше рублевки он не сдерет, хоть куда езжай.

Когда Андрей с Прасковьей добежали, игрушечный «пазик» уже был забитый, залезть некуда. Прасковья заверещала про своих детей, что остались без присмотру, но крику ее никто не внял. Каждый стремился забраться хоть на ступеньку, отбиваясь от остальных локтями и бедрами, цедил сквозь зубы ругательства и просьбы — всем ведь ехать надо. Широколицый шофер мудро не вмешиваясь в давку, снисходительно ждал, пока залезут все, и только считал глазами безбилетников. Андрей поднял Прасковью вместе с мешком, прилепил ее к чьей-то спине, ухватился за поручни и грудью даванул вперед. Взвизгнули бабы, заматерились мужики — куды прешь, расхлебай! двинь его по сопатке! — но Андрей не огрызнулся, не извинился, только локтями сдвинул за спиной створки двери: поехали!