1599
Дон Жуан Мольера, разумеется, волокита, но прежде всего он светский человек; раньше чем отдаться непреодолимой страсти, которая влечет его к красивым женщинам, он стремится уподобиться некоему идеальному образцу; он хочет, чтобы им восхищались при дворе молодого короля, галантного и остроумного.
Дон Жуан Моцарта ближе к природе; в нем уже меньше французского духа: он не так озабочен мнением окружающих; он не стремится прежде всего казаться, как барон де Фенест д'Обинье[1]. Мы имеем лишь два портрета итальянского Дон Жуана, того Дон Жуана, который должен был появиться в этой прекрасной стране в XVI веке, в начале эпохи Возрождения.
Я лишен возможности рассказать о первом из них: наш век слишком уж застегнут на все пуговицы; мне вспоминаются меткие слова, которые я не раз слышал из уст лорда Байрона: this age of cant[2]. Это скучное, никого не обманывающее лицемерие имеет лишь то преимущество, что дает возможность и дуракам вставить свое словцо: они, видите ли, шокированы тем, что кто-то осмелился высказать такую-то мысль, а другой позволил себе насмехаться над тем-то и тем-то. Отсюда отрицательная сторона лицемерия — оно крайне суживает область исторического повествования.
С любезного разрешения читателя я осмелюсь предложить ему историческую заметку о втором из этих Дон Жуанов, о котором можно рассказывать в 1835 году; его звали Франческо Ченчи.
В обществе, чуждом лицемерия, Дон Жуан вряд ли мог появиться. В античном мире Дон Жуан не имел бы под собой почвы. Религия была праздником, она призывала людей к наслаждению; так могла ли она клеймить позором тех, кто делает один из видов наслаждения единственной целью своей жизни? В те времена только государственная власть предписывала воздержание; она запрещала то, что могло нанести ущерб отечеству, то есть интересам всего общества, а не то, что вредоносно для отдельных лиц.
Всякий, кто любил женщин и имел много денег, мог быть Дон Жуаном в Афинах. Никто не проповедовал, что наша жизнь — это юдоль слез и что страдание есть заслуга.
Не думаю, чтобы афинский Дон Жуан так скоро дошел до преступления, как Дон Жуан современных монархий. Для последнего немалая доля наслаждения заключается в том, чтобы бросать вызов общественному мнению, и в юности, на первых порах, он воображает, что восстает только против лицемерия.
Нарушение закона в монархии Людовика XV, например, выстрелить в кровельщика и смотреть, как он падает с крыши, служило доказательством того, что вы принадлежите к числу приближенных государя и смеетесь над судьей. Смеяться над судьями — не есть ли это первый этап, первая проба для всякого начинающего Дон Жуана?
Во Франции женщины теперь не в моде, поэтому Дон Жуаны в наше время редкость; но когда они у нас были, они всегда начинали с самых естественных наслаждений, пренебрегая тем, что считали неразумным в религии своих современников; и лишь позже, когда Дон Жуан становится распутником, он находит утонченное удовольствие в том, чтобы преступать те законы, которые он сам в душе считает справедливыми и разумными.
У древних такой переход был бы почти невозможен, и только при римских императорах, после Тиберия и Капреи[3], появляются распутники, которые любят разврат ради разврата, то есть ради удовольствия бросать вызов общепринятым взглядам.
Таким образом, я считаю, что лишь христианская религия придала Дон Жуану нечто сатанинское. Это та самая религия, которая возвестила миру, что бедный раб-гладиатор обладает душой, равной по своим достоинствам и ценности душе самого Цезаря; поэтому мы должны быть ей благодарны за появление гуманных чувств. Нет сомнения, что рано или поздно эти чувства должны были восторжествовать среди народов. «Энеида» уже значительно мягче, чем «Илиада».
Воззрения Иисуса совпадали с воззрениями современных ему арабских философов; единственным новшеством, возникшим в результате принципов, которые проповедовал св. Павел, является сословие священников, отделенное от всех остальных граждан и имеющее даже противоположные им интересы[4].
Это сословие своей единственной задачей поставило развитие и укрепление религиозного чувства; оно создало пышные и таинственные обряды, способные волновать воображение всех слоев общества, начиная от неграмотного пастуха и кончая старым пресыщенным царедворцем; оно сумело связать религию с восхитительными воспоминаниями раннего детства; оно пользовалось каждой эпидемией, каждым народным бедствием, чтобы усилить страх перед богом и воспламенить религиозное чувство или, по крайней мере, построить хорошую церковь, вроде Салуте в Венеции.
Существование этого сословия сделало возможным следующий удивительный факт: папа Лев Святой, не располагая необходимыми силами, все же успешно отразил нападение свирепого Аттилы с его полчищами варваров, устрашавших Китай, Персию и Галлию.
Таким образом, религия, так же как и абсолютизм, ограниченный властью песен[5], иначе говоря — французская монархия, вызвали к жизни примечательные явления, которых, быть может, не существовало бы в мире, если бы не эти две силы.
К этим вещам, хорошим или плохим, но, во всяком случае, любопытным и удивительным, которые вызвали бы изумление Аристотеля, Полибия, Августа и других умов древнего мира, я, не колеблясь, причисляю вполне современный характер Дон Жуана. По моему мнению, это результат аскетических устремлений пап, появившихся после Лютера, ибо Лев X и его двор (1506) следовали в религии почти тем же принципам, что и афиняне.
Дон Жуан Мольера был поставлен на сцене в начале царствования Людовика XIV, 15 февраля 1665 года; король этот еще не успел тогда сделаться святошей, и все же духовная цензура вычеркнула сцену с бедняком в лесу. Стремясь усилить свое влияние, она старалась убедить молодого, беспримерно невежественного монарха в том, что слово «янсенист» — синоним слова «республиканец»[6].
Первая пьеса на эту тему была написана испанцем Тирсо де Молиной[7]; в переработанном виде ее поставила в 1664 году в Париже одна итальянская труппа и пьеса произвела фурор. Вероятно, нет на свете комедии, которая ставилась бы чаще, чем эта. Причина та, что в пьесе есть и дьявол, и любовь, и страх перед адом, и экзальтированная страсть к женщине, то есть самое ужасное и самое сладостное, что только существует для людей, едва вышедших из состояния варварства.
Нет ничего удивительного в том, что образ Дон Жуана был введен в литературу испанским поэтом. Любовь занимает большое место в жизни этого народа; там это серьезная страсть, которая подчиняет себе все остальные и даже — кто бы этому поверил? — тщеславие. Так же дело обстоит в Германии и в Италии. В сущности говоря, Франция — единственная страна, свободная от этой страсти, заставляющей иностранцев совершать столько безумств: например, жениться на бедной девушке по той причине, что она красива и внушает к себе любовь.
Во Франции девушки, которым недостает красоты, не испытывают недостатка в поклонниках; мы люди благоразумные. В других местах им приходится постригаться в монахини: вот почему в Испании необходимы монастыри. Девушки в этой стране не получают приданого, и этот обычай обеспечивает там торжество любви. Разве во Франции любовь не загнана в мансарды, где живут девушки, выходящие замуж без посредничества домашнего нотариуса?
Не стоит говорить о Дон Жуане лорда Байрона; это скорее Фоблаз[8], красивый, но незначительный молодой человек, на которого сыплются самые невероятные блага.
Итак, именно в Италии и именно в XVI веке должен был появиться впервые этот удивительный характер. В Италии в XVII веке одна принцесса говорила, глотая мороженое вечером, после жаркого дня: «Как жаль, что это не смертный грех».
Это чувство составляет, по-моему, основу характера Дон Жуана, а оно, как мы видели, немыслимо без христианской религии.
Об этом говорит один неаполитанский автор: «Разве это пустяк — бросить вызов небу, веря, что оно может в ту же минуту испепелить вас? Этим, говорят, и объясняется острое наслаждение, доставляемое любовью монахини, притом монахини, полной благочестия, знающей, что она грешит, и умоляющей бога о прощении греха с такой же страстью, с какой она предается ему»[9].
Вообразим себе христианина, чрезвычайно извращенного, родившегося в Риме в тот момент, когда суровый Пий V возродил и даже умножил мелочные ритуальные предписания, совершенно чуждые естественной морали, которая называет добродетелью то, что полезно людям. Это было время, когда усилилась, наводя на всех ужас, беспощадная инквизиция[10], настолько неумолимая, что она недолго удержалась в Италии и должна была перекочевать в Испанию. В течение нескольких лет жестоко каралось неисполнение или публично высказанное пренебрежение даже к самым мелким обрядам, возведенным в степень священнейших религиозных обязанностей; наш извращенный римлянин пожал бы плечами, видя, как все трепещут перед суровыми законами инквизиции. «Отлично, — сказал бы он себе. — Я самый богатый человек в Риме, столице мира. Почему бы мне не быть и самым смелым? Я стану открыто издеваться над всем, что эти люди уважают и что так мало достойно уважения». Ибо для того, чтобы сделаться Дон Жуаном, надо быть человеком с душой и обладать живым умом, который ясно разбирается в мотивах человеческих поступков.
