Георгий Полонский
Рассказы
Дайте мне человека, который назначил занятия на восемь утра. Дайте мне его, оставьте нас на полчаса вдвоём, а потом вызывайте "неотложку". Но нет - не дают мне этого шутника. Приходится вставать, дрожа и вопия всеми фибрами против тьмы, которая залепила окна, против ученья, которое свет, против мамы, которая тебя будит…
Завтрак идёт через силу, потому что за ночь от курения слипаются кишки.
Мама сидит напротив меня, и её губы повторяют все движения моих. Мне это не помогает есть, я всё равно смотрю в газету, но мама не может иначе.
Газета разоблачает козни Мобуты и Чомбы. А я разоблачаю мамины козни: под кусок постной ветчины на бутерброде она подкладывает мне сало. И так всю жизнь - сколько бы лет мне ни было, что бы ни творилось в многострадальном Конго, как бы ни вёл себя Пентагон - мама есть мама. Единственный человек в мире, на чью любовь можешь рассчитывать, даже если ты противен самому себе.
Я выхожу из дома, и вслед мне всегда несётся одно и то же слово:
- Осторожнее!
Осторожнее бежать по лестнице, осторожнее переходить улицу, осторожнее садиться в троллейбус, осторожнее выступать на семинарах… Мама есть мама.
Сплющенный в троллейбусной давке, уставишься в чьё-нибудь ухо и изучаешь его строение. А если дышится посвободнее и можно вертеть головой, разглядываешь лица, придумывая для них профессию, характер, семейное положение… Раньше мне это нравилось, но теперь я понимаю: классифицировать людей глупо. Про большого рыхлого дядю, у которого челюсти, как у майского жука, я подумал, что сейчас он вылезет у Красных Ворот, войдёт в Министерство сельского хозяйства и станет фигурой в области мясопоставок. А на самом деле он может быть тенором из филармонии - поди проверь… Ошибаться в людях я начал с детства. Лет четырнадцати я влюбился в самую некрасивую девчонку в классе - косую, в очках, с хроническим насморком. Я сунул ей в портфель репродукцию, которая мне очень нравилась, - она изображала больную красивую женщину с голой грудью и человек семь врачей у её постели, все мужчины. Этим подарком девчонка дала мне по морде. А мне казалось, что она кроткий ангел, что она чувствует искусство и чем-то особенным светится изнутри… Недаром мама кричит мне вслед:
- Осторожнее!
Капает время - будто поленились потуже закрыть кран. Теперь так и будет капать, пока не получится потоп.
Я сижу на семинаре. Ладони потные, уши обвисли, очки заляпаны.
- Отметим суффиксы единичного и собирательного значения…
К чёртовой матери.
Тик-кап…тик-кап… - капает время. Сплю.
Во сне доцент говорит не про суффиксы, он диктует слова:
- Нюня… Рохля… Шляпа… Записали?
При каждом слове я вздрагиваю. Потом на моё плечо ложится рука.
- Выспались? - ехидничает доцент. - А теперь идите к доске и разберите эти слова по семантике.
Все хватаются за животики. Прыгают хохочущие лица. Свирепо и медленно иду я к доске. Этот материал я знаю.
- Вельский, зайди в деканат, - сказала мне на большой перемене секретарша Ира.
Ясное дело - непосещаемость. Других дел у меня с деканатом нет. џ вхожу. Капитолина Борисовна пишет, тяжело дыша. Она замдекана. Занося перо над бугмагой, она близоруко хмурится и снимает ворсинку.
- Вельский, у вас пропуски, - говорит она, продолжая писать. Ни "здравствуйте", ни "садитесь", сразу - "пропуски".
Я говорю:
- Я знаю.
- Ну и что?
- У меня есть справка.
- Кому вы её отдали? Старосте?
Я молчу.
- Секретарю?
Я молчу и роюсь в карманах. Есть такие стихи: "Чего только не копится в карманах пиджака за долгие века…" Капитолина Борисовна не знает этих стихов, она выжидательно смотрит.
"И выверну карманы я,
И выброшу в костёр
Всё бренное,обманное, -
Обрывки, клочья, сор."
Вот непосланная ехидная записка лектору. Вот свидетельство моего проигрыша в "морской бой". Вот спокойное мужское письмо Римме - в нём я признаю свои ошибки и невозможность продолжать отношения. Шпаргалка на латинское спряжение, пустые пачки "Дуката". Наверное, для Капитолины Борисовны всё это символично: она уверена, что в голове у меня такой же мусор.
"Пусть вьётся он и кружится,
Пока не сгинет с глаз.
Вот только б удосужиться
Собраться как-то раз."
Она уверена, что никакой справки я не найду, что это старая комедия, в развязке которой обнаружится прогул.
Но я разочаровываю Капитолину Борисовну. Я кладу на стол грязную бумажку. Поликлинника N 20, острый катар верхних дыхательных путей. Дай бог здоровья нашей медицине.
- Почему не предъявили раньше?
Надо же ей что-нибудь сказать, я её понимаю.
- Забыл, Капитолина Борисовна, - говорю. - Просто забыл.
- Что значит "забыл"? Чем это занята ваша голова, неспособная удержать элементарные вещи?
Я вырабатываю в себе терпимость и волю. Поэтому я объясняю ей ровным голосом примерное содержание моей головы.
- Я человек рассеянный, извините, пожалуйста. Витаю в мыслях на Парнасе, так сказать…
- Словоблудие, - сказала Капитолина Борисовна и лицо у неё пошло красными пятнами - Словоблудие, типичное для богемы. Вместо того, чтобы в первую голову думать о честном оправдании тех средств, которые государство расходует на ваше образование…
Я могу ляпнуть что-нибудь не то, я себя знаю. Я ещё не совсем выработал терпимость и волю, поэтому со мной не стоит так говорить. Я как-то старомодно поклонился и вышел, не дослушав до точки.
По дороге домой я пробую представить себе Капитолину Борисовну на кухне, в бигудях и в халате. Не получается. 3амужем ли она? Чепуха. На её лице навсегда застыло то самое "глубокое прискорбие", с которым официально сообщают о смерти человека.
Шёл снег - мокрый и какой-то невещественный. Моя сигарета расползлась, и я долго плевался табаком.
* * *
Когда-то трусили по Европе на голодных лошадках голодные идальго. Они искали не то какие-то идеалы, не то постоялый двор. Качаясь в седле они бормотали очень высокопарные стихи, а когда слышали встречный цокот копыт, хватались за меч. Потом эти идальго устарели, люди стали откровенно смеяться над ними. На голову последнего из них Сервантес надел шлем с картонным забралом и дал ему пылкую, нежную душу. Дон Кихот - мой любимый герой. А в Париже на чердаках жили художники в перепачканных блузах и тоже голодные. Они писали портреты виконтесс, а виконтессы, эти богоподобные шлюхи, бледные от гордости и ночного изнеможения, принимали у себя всех, но не чердачных художников: у них были слишком большие голодные глаза, слишком тонкие руки и длинные пальцы, у них было слишком большое сердце, и виконтессы чего-то побаивались… А в России жили студенты, которые влюблялись в гимназисток. Студенты бредили стихами и динамитом, доставали типографские шрифты, освистывали профессоров, молились то на Гегеля, то на Писарева, изводили бумагу, которая самовозгоралась от крамолы… А гимназистки ахали и просили написать в альбом. Через год или два студенты видели их под руку с мужьями и переходили на другую сторону.
Какое отношение это имеет ко мне? Наверное, никакого. А всё-таки мне приятно и грустно. Мне приятно, что кто-то из этой породы с чубом на глазах и в распахнутом пальто тоже ходил по этим улицам и грустил, что уже негде купить сайку и папирос. Иногда мне кажется, что на земле есть одна большая компания - от князя Мышкина до Назыма Хикмета, от дервишей из Хорезма до американских битников, от еврейской девочки Анны Франк до автора "Испанского дневника" Михаила Кольцова, от студенческих кружков прошлого века до московских ребят в одинаковых светлых плащах…
* * *
Подъезд старого дома знает о людях многое. Он научился в упор смотреть на встречи и расставания двоих, на ссоры из-за мелочей, на чудачества холостяков и одиночество нелюбимых. Старый подъезд подслушивает шепот и мысли, оглушительные удары больного сердца и неумелые чьи-то стихи… Пошляк, пристающий к девушке, получает пощёчину - её удовлетворённо слышит старый подъезд. Служба неодушевлённых вещей состоит в том, чтобы помнить - помнить в том числе и то, что люди предпочитают забыть. Из подъезда выносят красный ящик, куда переселился человек с больной печенью, живший здесь почти половину столетия. Грустно провожать в такую дорогу человека-ровесника. На длинном веку подъезда умирали профессора, лифтёрши, один заслуженный артист, одна старая дева, полька по национальности, не выпускавшая папироску из рта, и погиб мальчик - его сбила в прошлом году машина на Колхозной площади.
Его мать, ещё красивая высокая женщина, с головой, насильно откинутой из гордости, теперь очень медленно ходит по лестнице: ей некуда спешить. И её худые руки висят вдоль бёдер, праздные от горя, и пальцы пытаются вспомнить то волосы мальчика, то цыпки на его руках, или что-то другое, памятное, как ожог, для неё одной. Иногда по вечерам она долго стоит в освещённом проёме старого подъезда, накинув шаль, и думает о мальчике. Он учился в 8-м классе и однажды - подъезд помнит это - нацарапал перочинным ножом на штукатурке стены плохое слово. А через месяц стал нежен с девочкой из параллельного класса и перед тем, как впервые привести её домой, он ожесточённо скоблил штукатурку тем же ножом - и так соскоблил, что даже подъезд забыл, какое это было слово. Помнит только, что у мальчика были серые глаза, как у мамы, и высокий, почти женский голос, особенно смех. Подъезд забыл улыбку его матери - только иногда дрогнут сухие губы - от удивления перед назойливостью жизни, которая задевает её - и снова людям видна строгая маска покоя, когда мать стоит в проёме старого подъезда и не может уйти от своей памяти.
