Мюнхен светился. Над пышными площадями и белыми колоннадами, над памятниками в античном вкусе и церквами барокко, над фонтанами, дворцами и скверами столицы шелковым шатром раскинулось ярко-голубое небо, а ее широкие, светлые, окаймленные газонами, красиво распланированные улицы были окутаны легкой солнечной дымкой чудесного июньского дня.
В каждом переулке — щебет птиц, затаенное ликование. А на площадях и бульварах рокочет, струится, шумит привольная, веселая жизнь прекрасного, беспечного города. Туристы всех национальностей разъезжают в небольших, медленно движущихся пролетках, безразлично-любопытным взглядом всматриваются в дома или подымаются по широким ступеням музеев.
Многие окна распахнуты, из многих слышится музыка — упражнения, разыгрываемые на рояле, скрипке, виолончели добросовестными пальцами старательных дилетантов. В «Одеоне» — оттуда тоже доносятся звуки — на нескольких концертных роялях разучивают трудные пьесы.
Молодые люди, насвистывающие мотив Нотунга, а по вечерам теснящиеся в задних рядах театра Современной драмы, входят в университет и государственную библиотеку и выходят оттуда с торчащими из карманов книжками литературных журналов. Перед Академией художеств, раскинувшей свои белые крылья между Тюркенштрассе и Зигестор, останавливается придворный экипаж. На ступенях ее лестницы красочными группами, сидя, стоя, лежа, расположились модели — живописные старцы, дети, женщины в одежде жителей Альбанских гор.
На длинных прямых улицах северной части города — беззаботная, неторопливая толпа гуляющих. Здесь люди не поглощены жаждой наживы, не захвачены ею всецело: они живут и наслаждаются жизнью. Молодые художники, без тросточек, в круглых, сдвинутых на затылок шляпах и небрежно повязанных галстуках, бесшабашные парни, расплачивающиеся за комнату красочными этюдами, отправляются гулять, чтобы, проникнуться настроением прозрачно-голубого утра. Они смотрят вслед девушкам — большеногим, коренастым, но миловидным созданиям нестрогого нрава с темными, зачесанными на уши волосами. В каждом пятом доме — студии художников; стекла их сверкают на солнце. Там и сям, среди заурядных построек, выделяются дома, возведенные молодыми, одаренными архитекторами, — стильные, смело задуманные, с широким фасадом, пологими арками, вычурным орнаментом. Иногда вокруг входной двери какого-нибудь скучнейшего здания лепится смелая импровизация из плавных линий и ярких красок, розовеет нагота нимф и вакханок.
Витрины мастерских художественной мебели, магазинов изделий прикладного искусства вновь и вновь услаждают тех, кто останавливается перед ними. Какое обилие фантазии в комфорте, какой мягкий юмор в линиях и очертаниях предметов! На каждом шагу — лавки, где торгуют старинными вещами, рамками, статуэтками. Из окон смотрят бюсты женщин флорентийского Кватроченто, исполненные благородной грации. И владелец самой жалкой, самой захудалой из этих лавчонок говорит о Донателло и Мино да Фьезоле таким тоном, словно они лично передали ему право воспроизведения своих скульптур.
А там, у площади Одеона, против величественной галереи Полководцев, подступы к которой выстланы мозаичными плитами, наискосок от дворца принца-регента, люди толпятся у зеркальных окон большого художественного магазина М.Блютенцвейга, обширного предприятия, торгующего красотой. Сколько радостного великолепия в этой выставке! Репродукции шедевров всех галерей мира в дорогих, изысканно простых рамах, окрашенных и отделанных с тончайшим вкусом; снимки с картин современных художников, красочные, радостные видения, как бы воскрешающие античность в новом, проникнутом юмором и реализмом духе; скульптуры Возрождения в совершеннейших слепках, обнаженные тела, отлитые из бронзы, и хрупкие стеклянные сосуды; глиняные вазы, нарочито прямолинейные, которым длительное воздействие паров металла придало волшебно яркую, переливчатую окраску; роскошные издания, торжество современного книжного искусства, труды модных лириков в изящных и в то же время роскошно-декоративных переплетах. Тут же, в угоду любопытству публики, всегда интересующейся личностью, — портреты художников, музыкантов, философов, актеров, поэтов. В первом окне, рядом с книжным магазином, выставлена на мольберте большая картина, перед которой с утра до вечера толпятся люди. Прекрасная, выдержанная в красновато-коричневых тонах фотография в широкой раме под темное золото, репродукция «гвоздя» международной выставки этого года, куда публику усердно зазывают эффектные, выполненные в старинном стиле плакаты, расклеенные на всех афишных колонках между объявлениями о концертах и художественно выполненными рекламами косметических средств.
Оглянитесь вокруг, посмотрите на витрины книжных магазинов! В глаза вам бросаются заглавия: «История внутреннего убранства со времен Возрождения», «Воспитание чувства краски и цвета», «Возрождение современного прикладного искусства», «Книга как произведение искусства», «Декоративное искусство», «Жажда искусства», — и заметьте себе, что эти книги и брошюры, пропагандирующие искусство, расходятся и изучаются в тысячах экземпляров, а по вечерам на те же темы читаются публичные лекции.
Если вам посчастливится, вы встретите одну из тех прославленных дам, которых мы обычно видим лишь на полотнах художников: одну из тех богатых, красивых, украшенных брильянтами, искусно превращенных в тициановских блондинок женщин, чьим обворожительным чертам кисть гениального портретиста даровала бессмертие и о чьих любовных похождениях говорит весь город! Эти женщины, царицы балов, задаваемых художниками во время карнавала, слегка подкрашены, чуть-чуть подрумянены, исполнены благородной грации, падки на успех и достойны поклонения. Посмотрите! По Людвигштрассе проезжает знаменитый художник со своей любовницей, Люди указывают друг другу на экипаж, останавливаются, долго глядят вслед. Многие снимают шляпы. Кажется, вот-вот полицейские станут навытяжку.
Искусство процветает, искусству принадлежит власть, искусство, улыбаясь, простирает над городом свой увитый розами скипетр. Все благоговейно помогают его расцвету, все ревностно и самозабвенно славят его и служат ему своим творчеством, все сердца подвластны культу линии, орнамента, формы, красоты, чувственной радости… Мюнхен светился.
Вверх по Шеллингштрассе шел юноша. Не обращая внимания на отчаянные звонки велосипедистов, шагал он посередине торцовой мостовой, направляясь к внушительному зданию Людвигскирхе. Людям, глядевшим на него, казалось, что солнце заволокло темной тенью или что душу их омрачает воспоминание о тяжелых минутах. Неужели не мило ему солнце, праздничным светом озаряющее прекрасный город? Почему он идет потупившись, сосредоточенный, чуждый всему вокруг?
Он был без шляпы; это никому не казалось странным — в легкомысленном Мюнхене всякий одевается как ему угодно. На голову у него был надет капюшон широкого черного плаща; этот капюшон закрывал уши, обрамлял исхудалые щеки и спадал на низкий, покатый, резко очерченный лоб. Почему у юноши такое изможденное лицо? Какие муки совести, какие сомнения, какие самоистязания тому причиной? Разве не ужасно в лучезарный воскресный день зрелище скорби, глубоко залегшей во впалых щеках человека? Темные брови его кустились у тонкой переносицы, крупный горбатый нос сильно выступал вперед; губы были толстые, мясистые. Когда он подымал карие, близко поставленные глаза, покатый лоб бороздился поперечными морщинами. Взор его выражал умудренность, ограниченность, скорбь. В профиль лицо это было разительно похоже на старый, рукою монаха написанный портрет, хранящийся во Флоренции в тесной, мрачной келье, из которой некогда раздался грозный, всесокрушающий клич, призывавший к борьбе против жизни и ее торжества.
Иеронимус шел вверх по Шеллингштрассе, шел медленно, твердой поступью, обеими руками запахивая изнутри широкий плащ. Две молодые девушки — миловидные, коренастые создания с темными, зачесанными на уши волосами, слишком большими ногами и нестрогими нравами, под ручку отправившиеся на поиски приключений, — поравнявшись с ним, толкнули друг дружку, захохотали и пустились бежать, до того смешны показались им лицо и капюшон. Но Иеронимус не обратил на них внимания. Понурив голову, не глядя по сторонам, он пересек Людвигштрассе и поднялся по ступеням Людвигскирхе.
Обе створки большой средней двери были распахнуты; где-то вдали, сквозь священный полумрак, густой, прохладный, пропитанный запахом ладана, мерцал тусклый красноватый огонек. Церковь была пуста, только какая-то старуха с налитыми кровью глазами поднялась со скамьи и на костылях потащились куда-то между колоннами.
Иеронимус окропил лоб и грудь святой водой, преклонил колени перед престолом и стал посреди церкви. Не казался ли он здесь, в храме, выше ростом, внушительнее? Он выпрямился и стоял теперь неподвижно, гордо подняв голову. Крупный горбатый нос властно выступал над мясистыми губами, глаза уже не были опущены, а смело, прямо смотрели вдаль, на распятие у престола. Некоторое время он пребывал в полной неподвижности, затем отступил на шаг, снова преклонил колени и вышел из церкви.
