Среди всех наук, что вдалбливают в голову ребенка, трудясь над его образованием, таинства христианства являются, безусловно, одним из самых возвышенных разделов воспитания, однако они не принадлежат к числу тех, что легко проникают в молодые умы. Так, например, внушить юноше четырнадцати-пятнадцати лет, что Бог Отец и Бог Сын суть одно целое и Сын единосущен с Отцом, а Отец – с Сыном и т.д., сколь бы необходимо это ни было для достижения полного счастья, весьма трудно, и предмет сей усваивается куда труднее, нежели алгебра. Кто желает преуспеть в преподавании, тому надлежит прибегнуть к определенным примерам из мира физических явлений и обыденной жизни, ибо при всей их несоразмерности величию данной области знаний они все-таки облегчают молодому человеку понимание святых таинств.
Никто не постиг этой методы настолько глубоко, как господин аббат Дюпарке, наставник юного графа де Нерсёя – пятнадцатилетнего юноши необыкновенно привлекательной наружности.
– Господин аббат, – постоянно говорил юный граф своему учителю, – по чести сказать, единосущность остается за пределами моего понимания. Мне совершенно невозможно уяснить, как из двух существ может получиться одно; раскройте мне смысл сего таинства, умоляю вас, или, по крайней мере, каким-то намеком сделайте его для меня доступным.
Добродетельный аббат, ревностно стремясь преуспеть в своем воспитании, обрадованный любой возможности просветить ученика и помочь ему постигнуть то, что может сделать его однажды достойным человеком, изобрел весьма занятный способ устранить затруднения, смущающие графа. Способ этот, позаимствованный у природы, непременно должен был возыметь действие. Аббат приказал привести девочку лет тринадцати-четырнадцати и, предварительно проведя с милашкой воспитательную беседу, соединил ту со своим юным подопечным.
– Итак, – говорит он ему, – теперь, друг мой, постигайте таинство единосущное: осознаете ли вы, что возможно без особого труда сделать из двух существ одно?
– О Боже мой, теперь да, господин аббат, – произносит красавчик в исступлении, – сейчас я понимаю все с поразительной ясностью и не удивляюсь радости, испытываемой обитателями Небес после свершения сего таинства, ведь это так приятно, когда двое забавляются тем, что сливаются в единое целое.
Несколько дней спустя юный граф попросил своего наставника преподать ему еще один урок, потому что, пояснил он, в таинстве остается еще нечто не до конца ему понятное и он сможет выразиться поточнее, лишь совершая сей обряд еще раз таким же образом. Снисходительный аббат, которого эта сценка развлекала, очевидно, не меньше, чем его ученика, вновь вызывает девочку, и урок возобновляется. Однако на сей раз аббат, особенно взволнованный восхитительным видом очаровательного зада юного Нерсёя, представшего его взору во время того, как тот «единосуществовал» со своей компаньонкой, не смог удержаться и пристроился третьим в сем истолковании евангельского догмата. Прелести, по коим уже пробежались его руки, воспламенили его окончательно.
– Мне кажется, сие происходит слишком быстро, – говорит Дюпарке, завладевая чреслами юного графа, – слишком много гибкости в движениях, в результате чего соитие, становясь менее тесным, хуже передает образ таинства, которое мы здесь наглядно показываем... Если мы прикрепимся друг к другу, да, вот так... – говорит этот шельмец, воздавая своему ученику то, что тот предоставляет девушке.
– Ой, Господи, как вы мне делаете больно, господин аббат! – жалуется мальчик. – И зачем вся эта церемония, что нового я узнаю из нее о таинстве?
– Но, черт возьми, – бормочет аббат, задыхаясь от наслаждения, – разве ты не видишь, дорогой мой друг, что я обучаю тебя всему сразу? Это же Троица, дитя мое... сегодня я объясняю тебе Троицу, еще пять или шесть подобных уроков – и ты станешь доктором Сорбонны.
В начале века в городе Дижоне была известна своей красотой и обходительностью госпожа президентша де С***. И эта достойная дама открыто, на глазах у всех, нежилась у себя на постели с некоей белой змеей, которой и предстоит стать предметом сей любопытной истории.
– Эта тварь – моя самая лучшая подруга, – поведала она как-то одной иностранной даме, навестившей ее и, похоже, полюбопытствовавшей узнать причины, побуждающие красавицу президентшу заботиться о змее. – Когда-то, сударыня, – продолжала она, – я была страстно влюблена в очаровательного юношу. Он вынужден был на время оставить меня, дабы снискать лавры на поле битвы. Помимо обычных взаимных обязательств, он потребовал, чтобы в определенные, условленные часы каждый из нас уединялся в укромных уголках, где можно было бы целиком предаться нежным мыслям. Однажды в пять часов вечера, держа данное ему слово, я собиралась запереться в увитой цветами беседке в глубине сада, убежденная, что ни одно живое существо не может туда проникнуть, и вдруг неожиданно я обнаруживаю у своих ног это прелестное существо, так боготворимое мною теперь. В испуге я хотела бежать, но змейка распростерлась предо мной, словно прося пощады и заверяя, что далека от намерения причинить мне зло. Я останавливаюсь, разглядываю это создание. Видя, что я успокоилась, змейка приближается, проворно извиваясь у ног моих причудливыми кольцами. Не могу противиться своему желанию дотронуться до нее рукой – она осторожно кладет мне на ладонь голову, я беру ее, отваживаюсь положить на колени; она сворачивается клубочком и засыпает. Необъяснимая тревога охватывает меня... Невольные слезы струятся из глаз и, кажется, вот-вот затопят милую гостью... Разбуженная моей скорбью, она присматривается ко мне... вздыхает... осмеливается дотянуться головкой до моей груди... приникает к ней... и падает бездыханной... «О Небо праведное, неужели свершилось, – вскрикиваю я, – возлюбленный мой мертв». Я покидаю роковое место, унося с собой змейку, к которой начинаю испытывать какое-то тайное неодолимое влечение... Можете толковать как вам угодно, сударыня, эти фатальные предостережения какого-то неведомого голоса, однако через неделю я узнаю, что мой любимый убит в тот самый момент, когда мне явилась змейка. С той поры я больше не расстаюсь с ней, и разлучит нас только смерть. Позднее я вышла замуж, поставив непременным условием, что у меня ее не отнимут.
И с этими словами любезная президентша подхватила змейку, уложила себе на грудь, заставляя ту, словно ученого спаниеля, проделать сотню изящных оборотов перед своей собеседницей.
О Провидение, остается только дивиться, сколь непостижима воля твоя, если только сие происшествие действительно имело место, как это утверждает вся Бургундия!
Некий гасконский офицер удостоился от Людовика XIV денежной награды в сто пятьдесят пистолей. Не приказав доложить о себе, он является с королевским приказом к Кольберу, сидящему за столом в окружении нескольких сеньоров.
– Который из вас, дозвольте спросить, – произносит наш офицер с чисто гасконским выговором, – будет господин Кольбер?
– Я, сударь, – отвечает ему министр. – Чем могу служить?
– Сущая безделица, сударь. Всего лишь сию минуту отсчитать мне сто пятьдесят пистолей.
Увидев, что гасконец сам дает повод позабавиться, Кольбер испрашивает у гостя разрешения закончить обед и, дабы тот не скучал, предлагает ему присесть к столу.
– Охотно, – не растерялся гасконец, – к тому же я как раз не обедал.
Завершив трапезу, министр, успевший предупредить старшего писца, говорит офицеру, что тот может обратиться в канцелярию, где уже приготовлены для него деньги. Гасконец приходит; ему выдают только сто пистолей.
– Изволите шутить, сударь, разве вы не разглядели, что в приказе значится сто пятьдесят?
– Сударь, – отвечает чернильная крыса, – я прекрасно рассмотрел ваш приказ, однако удерживаю с вас пятьдесят пистолей за обед.
– Вот те раз! Пятьдесят пистолей! На постоялом дворе он мне обходится в двадцать су.
– Возможно, но там вам не предоставляется привилегия обедать в обществе министра.
– Ну что ж, хорошо, – говорит гасконец, – в таком случае, сударь, оставьте всю сумму, завтра я приведу с собой одного из моих друзей, и мы будем квиты.
Ответ этот и предшествующий ему розыгрыш позабавили двор. Вознаграждение гасконца увеличили на пятьдесят пистолей, и он, торжествуя, вернулся к себе на родину, вознося хвалу обедам у Кольбера, Версалю и тому, как там поощряют шутки с берегов Гаронны.
В эпоху Регентства в Париже случилось одно происшествие – настолько чрезвычайное, что рассказ о нем интересен и в наши дни. Оно свидетельствует, с одной стороны, о тайном блуде, который так и не стал до конца явным, а с другой – о трех кровавых убийствах, виновник которых никогда не был раскрыт. Вероятно, злодейство это покажется не столь устрашающим, если сначала высказать предположения о предваряющих его событиях и о человеке, который, быть может, и заслуживал такого наказания.
