Оскар Уайльд
Разгаданный Сфинкс
Однажды, когда я сидел за столиком уличного кафе «La Paix»[1] и, попивая вермут, созерцал великолепие и убогость парижской жизни, дивясь тому странному сочетанию горделивой роскоши и униженной нищеты, которые соседствовали в разворачивающейся передо мной панораме, я вдруг услышал, как кто-то окликает меня по имени. Обернувшись, я увидел лорда Мерчисона. Мы не встречались с ним почти десять лет – с тех пор как учились в университете, – поэтому я очень ему обрадовался и с искренней теплотой пожал ему руку. В Оксфорде мы были большими друзьями. Мне нравился этот красивый, жизнерадостный и благородный юноша. У нас восхищались им многие, и, наверное, у него было бы гораздо больше друзей, если бы он не имел привычки говорить людям правду в глаза. Хотя, как мне кажется, именно своей прямотой он и вызывал всеобщее восхищение.
Меня поразило, как сильно он изменился с тех пор. У него был встревоженный и озадаченный вид, как если бы его одолевали какие-то ужасные сомнения. Но вряд ли он мог заразиться модным в наши дни скептицизмом, ибо всегда был убежденным тори[2] и свято верил в Палату лордов и Пятикнижие. Так что естественнее было предположить, что тут замешана женщина, и я спросил у него, не женился ли он.
– Для этого я недостаточно хорошо понимаю женщин, – ответил Мерчисон.
– Мой дорогой Джералд, – возразил я, – женщины созданы не для того, чтобы их понимали, а для того, чтобы их любили.
– Как можно любить женщину, если не доверяешь ей?! – воскликнул он.
– У меня такое впечатление, Джералд, что за твоими словами кроется какая-то тайна, – проговорил я. – Ведь я прав, разве нет? Так что хочешь не хочешь, но тебе придется мне все рассказать.
– Давай-ка прокатимся куда-нибудь, – предложил вместо ответа Мерчисон. – Уж слишком здесь людно. Нет, не хочу в желтой коляске. Любого другого цвета, но только не желтого… Да, зеленая подойдет.
Мы наняли экипаж и вскоре катили по бульвару в направлении церкви Марии Магдалины.
– И куда ты меня везешь? – спросил я.
– Даже не знаю, – ответил Мерчисон. – Как насчет ресторана в Bois?[3] Там мы пообедаем, и ты сможешь мне рассказать о себе.
– Но мне хотелось бы услышать сперва о тебе, – сказал я. – Ты просто обязан поведать мне свою тайну.
Он молча достал из кармана небольшой сафьяновый футляр с серебряными застежками и протянул его мне. Я открыл футляр и увидел внутри фотографию какой-то женщины. Она была высокого роста, стройна и необыкновенно изящна; ее огромные, с несколько отсутствующим выражением глаза и распущенные волосы придавали ей экзотический и несколько загадочный вид. Ее плечи окутывали великолепные меха, и более всего она была похожа на clairvoyante.[4]
– Скажи, что ты думаешь о ее лице? – спросил Мерчисон. – Можно ли его выражение назвать искренним?
Я внимательно всмотрелся в лицо незнакомки. Казалось, эта женщина скрывает какую-то тайну, но какую – добрую или злую – мне трудно было сказать. Да, лицо ее казалось красивым, но основой этой красоты была скорее загадочность, чем пластичность, – это была психологическая красота. Слабая улыбка, игравшая на ее губах, была слишком мимолетной, чтобы производить впечатление располагающей.
– Ну, что скажешь? – воскликнул Мерчисон нетерпеливо.
– Настоящая Джоконда, разве что в соболях, – задумчиво произнес я. – Кто она? Расскажи мне о ней!
– Не сейчас, лучше за обедом, – ответил он и заговорил о чем-то другом.
Когда официант принес нам кофе и сигареты, я напомнил Джералду о его обещании. Он медленно встал с места, несколько раз прошелся по комнате (мы обедали в отдельном кабинете), затем снова сел в кресло и начал свой неторопливый рассказ:
– Как-то вечером, часов в пять, когда я прогуливался по Бонд-стрит,[5] неподалеку от того места, где я шел, столкнулись несколько экипажей, и образовалась ужасная пробка. У самого тротуара стояла небольшая закрытая коляска желтого цвета, которая почему-то сразу же привлекла мое внимание. Когда я поравнялся с коляской, из нее выглянула та самая женщина, фотографию которой ты видел. Ее лицо буквально заворожило меня. Весь тот вечер, да и на следующий день, я не переставая думал о ней. Я неустанно бродил по Роу,[6] надеясь увидеть желтую коляску и на всякий случай заглядывая в каждый проезжающий экипаж, но ma belle inconnue[7] так и не появилась. Что ж, наверно, она мне привиделась, в конце концов решил я.
Спустя неделю я должен был обедать у мадам де Расталь. Обед был назначен на восемь, но пробило половину девятого, а мы все еще кого-то ждали в гостиной. Наконец, дверь распахнулась, и слуга возвестил о приходе леди Олрой. Бог ты мой, это была та самая женщина, которую я столь безуспешно искал! Она вошла очень медленно, вся в серебристых кружевах, отчего казалось, будто в гостиную вплыл луч лунного света. Какова же была моя радость, когда выяснилось, что сопровождать ее в столовую выпало именно мне!
Когда мы сели за стол, я как бы между прочим сказал:
– Мне кажется, леди Олрой, я где-то вас видел – если не ошибаюсь, это было несколько дней назад на Бонд-стрит.
Она страшно побледнела и едва слышно прошептала в ответ:
– Умоляю вас, не говорите так громко – нас могут подслушать.
Мне стало ужасно неловко за столь неудачное начало, и, чтобы спасти положение, я пустился рассуждать о новых французских пьесах. Она говорила очень мало; голос у нее был низкий и удивительно музыкальный. Казалось, она боится, как бы кто-нибудь ее не услышал.
Я уже понимал, насколько страстно и безрассудно успел влюбиться в нее. Атмосфера загадочности, которая окружала ее, еще больше разжигала мое и без того разбереженное любопытство. Когда она собралась уходить – а она не стала задерживаться после обеда, – я спросил, дозволено ли мне будет нанести ей визит. Предварительно оглянувшись и удостоверившись, что никто нас не слышит, она после некоторого колебания ответила:
– Жду вас у себя завтра без четверти пять.
После ее ухода я стал умолять мадам де Расталь рассказать мне о ней, но смог лишь узнать, что она вдова и что у нее прекрасный дом на Парк-лейн.[8] Услышав наш разговор, один из гостей, человек столь же ученый, сколь и занудливый, пустился в бесконечные рассуждения на тему о вдовах, сам факт выживания коих в браке доказывает, что женщины более приспособлены к супружеству, чем мужчины. Долго слушать его я не стал и вскоре поехал домой.
На следующий день я прибыл на Парк-лейн ровно в назначенное время. Каково же было мое удивление, когда я узнал у дворецкого, что незадолго до моего прихода леди Олрой куда-то уехала. Я повернулся и отправился в клуб, чувствуя себя ужасно несчастным и совершенно не понимая, что происходит. Поразмыслив немного, я написал ей письмо, испрашивая разрешения приехать к ней в какой-нибудь другой день. Ответа не было почти неделю, а затем я получил записку, в которой говорилось, что она будет готова принять меня в воскресенье в четыре. Внизу была следующая приписка, показавшаяся мне очень странной: «Пожалуйста, по этому адресу больше мне не пишите: причину смогу объяснить при личной встрече».
В воскресенье она действительно приняла меня и была со мной чрезвычайно мила, но перед тем, как я распрощался, попросила меня, в случае если я снова соберусь написать ей письмо, посылать его на адрес библиотеки Уиттэкера, что на Грин-стрит, для передачи миссис Нокс.
– По некоторым причинам, – сказала она, – я не могу получать писем у себя дома.
Последующие несколько месяцев мы виделись с ней очень часто, но ее жизнь была по-прежнему окутана атмосферой загадочности. Порой я начинал себя спрашивать, а не находится ли она во власти какого-нибудь другого мужчины, но она казалась такой неприступной, что я тотчас же отбрасывал подобные мысли. И все же я не мог разобраться в причинах ее странного поведения. Она напоминала мне те удивительные кристаллы, которые однажды я видел в каком-то музее: начинаешь смотреть на них – они абсолютно прозрачные, но проходит минута – и они становятся мутными.
И вот наконец я решился сделать ей предложение. Мне до смерти надоела эта вечная таинственность, которой она окружала нашу каждую встречу, и я ужасно устал от всех этих мер предосторожности, которые вынужден был соблюдать, отправляя ей письма. Я послал ей записку (разумеется, через библиотеку Уиттэкера), где обращался к ней с просьбой принять меня в понедельник, в шесть часов вечера. Она ответила согласием, и я почувствовал себя на седьмом небе от счастья, ибо был без ума от нее, вопреки всей ее таинственности. Да, вопреки: именно так я тогда и думал, хотя теперь понимаю, что любил леди Олрой не вопреки, а по причине ее таинственности. Нет, нет, беру свои слова обратно – конечно, я любил в леди Олрой прежде всего женщину, но ее загадочность действительно тревожила, а иногда и бесила меня. И я проклинаю тот день, когда случай указал мне на след, который и привел меня к правде.
