Давно, давно уже прошло то время, когда я в последний раз любовалась милым кротким лицом моей бабушки: целовала ее бледную щеку, покрытую морщинами; смотрелась в голубые глаза, полные доброты и любви; давно, давно уже ее старые руки благословили меня в последний раз! Нет уже более доброй старушки! Давно покоится она в холодной земле!
Но для меня она не умерла! Образ ее вполне запечатлелся в моей душе, и пока я буду жива, — он будет жить во мне. Если б я умела хорошо владеть кистью, я иначе изобразила бы тебя, милая бабушка; но настоящий очерк, сделанный простым пером, не знаю понравится ли кому-нибудь.
Да и ты ведь всегда говорила: «На весь свет не угодишь». Я осталась бы довольна и тем, если бы нашлось несколько читателей, которые прочитали бы рассказ о тебе с таким же удовольствием, с каким я пишу.
У бабушки были две дочери и сын. Старшая дочь жила долго в одном дружеском семействе в Вене, где и вышла замуж; место ее в этом семействе заняла другая дочь. Ремесленник сын был женат и жил самостоятельно в городе, в доме взятом за женой. Бабушка жила в горах, в деревне на Силезской границе; жила покойно в маленькой хижине со старухой Беткой (Елизаветой), которая была ее ровесница и служила еще у ее родителей. Но она не чувствовала себя одинокою в своей хижине; все жители деревни были ей братьями и сестрами, а она им была матерью; без нее не обходились ни крестины, ни свадьба, ни похороны.
Вдруг однажды получает бабушка из Вены от старшей дочери письмо, в котором та ее извещала, что муж ее вступил в службу к одной княгине, имеющей большое поместье в Чехии, недалеко от нагорной деревни, в которой жила бабушка, и что она переселится туда со всею семьей, а муж ее будет там жить только летом, пока там бывает княгиня. В конце письма она просила бабушку перебраться к ним на житье и скоротать свой век с дочерью и внучатами, которые бы на нее не нарадовались. Бабушка расплакалась и не знала, что делать. Сердце тянуло ее к дочери и внучатам, которых она еще не знала, а долгая привычка приковывала к маленькой хижине и к добрым людям.
Но кровь взяла свое: сильное желание превозмогло давнюю привычку, и бабушка решилась ехать. Хижинку со всем, что в ней было, предоставила она старой Бетке со словами: «Не знаю, каково мне там будет; если понравится, то я умру не у вас».
Вскоре после этого около хижины остановилась тележка. Вацлав поставил на нее бабушкин разрисованный сундук, самопрялку, без которой она не могла жить, корзину с четырьмя хохлатыми курицами, мешочек с двумя четырехцветными котятками, а потом уже посадил расплакавшуюся, растроганную бабушку. Она отправилась на новоселье, провожаемая благословениями друзей.
Сколько ожиданий, сколько радости в Старом Белидле![1] (Так называл народ одинокое здание в роскошной долине, в котором должна была поселиться пани Прошкова, дочь бабушки.) Дети беспрестанно выбегали на дорогу посмотреть, не едет ли Вацлав, и каждому, кто только проходил мимо, говорили: «Сегодня приедет наша бабушка!» Сами же постоянно задавали себе вопросы: «Какая же это будет бабушка?»
Они знали много бабушек и рисовали их пред собою, но не знали все-таки, на которую из них будет походить их бабушка. Наконец подъехала к дому тележка. «Бабушка едет!» — раздалось по всему дому, и пан Прошек, жена его, Бетка с грудным ребенком на руках, дети и две большие собаки, Султан и Тирл, все выбежали к дверям встречать бабушку.
С тележки слезла женщина, покрытая белым платком и одетая по-деревенски. Дети встали все трое в ряд и не спускали глаз с бабушки. Пан Прошек жал ей руку, дочь со слезами обнимала ее, а она, тоже со слезами, целовала ее в обе щеки. Бетка подсунула ей полнощекую Адельку; бабушка улыбнулась ей, назвала ее милым дитятком и перекрестила. Потом посмотрела на остальных детей, сказав им самым дружелюбным тоном: «Золотые мой деточки, как я тешилась-то на вас!» Но дети опустили глаза и стояли неподвижно, как будто примерзли, и только по приказу матери подставили бабушке свои розовые щечки для поцелуев. Они не могли опомниться. Каким образом эта бабушка была совсем не такая, как все когда-нибудь ими виденные? Такой бабушки они еще в жизнь свою не видали! И дети не спускали с нее глаз. Пока она стояла, они ходили вокруг нее и оглядывали с головы до ног. Они осматривали ее темную шубу со складками сзади, широкую зеленую юбку, обшитую широкою лентой; понравился им красный с цветами платок, которым бабушка была повязана под белым платком; они сели на пол, чтобы разглядеть хорошенько красные метки на белых чулках и черные туфли. Вилимек поскоблил цветные зубчики на плетеной корзинке, которую бабушка держала в руках, а четырехлетний Ян, старший из мальчиков, понемножку поднимал у бабушки белый, обшитый красною лентой, фартук, потому что ущупал под ним что-то твердое. Там был большой карман. Яну очень захотелось узнать, что в нем есть, но старшая из детей, пятилетняя Барунка[2], оттолкнула его, говоря шепотом: «Смотри, я скажу, что ты тянешься к бабушкиному карману!» Шепот был немножко громогласен и был бы слышен даже за девятою стеной. Бабушка услыхала, перестала разговаривать с дочерью и взялась за карман, говоря: «Ну, посмотрите, что у меня тут есть!» Затем она выложила на колени четки, ножик, несколько хлебных корок, кусок ленты, два пряничных конька и две куклы. Последние вещи были предназначены детям, и отдавая куклы[3], бабушка сказала: «Бабушка привезла вам и еще кое-что!» — и тотчас вынула из мешочка яблоки и разрисованные яйца, выпустила из мешка котят, а из корзины цыплят. Сколько было радости! Сколько прыганья! Бабушка была самою лучшею бабушкой! «Это майские котятки, четырехцветные, они хорошо ловят мышей; они хороши для дома. Эти цыплята ручные, и когда Барунка их приучит к себе, они будут бегать за ней как котята». Так рассказывала бабушка, а дети ее снова спрашивали о том и о сем, и уже нисколько не робея, очень скоро подружились с бабушкой. Мать кричала на них, чтоб оставили бабушку в покое и дали бы ей отдохнуть, но бабушка отвечала: «Не мешай нашему удовольствию. Терезка, ты видишь, как мы рады друг другу!» И дети послушались бабушки. Один сел ей на колени, другой встал за ней на лавку, а Барунка стояла перед ней, глядя ей прямо в лицо. Одному казалось удивительным, что у бабушки волосы белые как снег, другому — что у бабушки руки сморщенные, а третий говорит: «Что это, бабушка, у вас только четыре зуба?!» Бабушка усмехнулась, и гладя каштановые волосы Барунки, отвечала: «Потому что я старуха; когда вы будете стариками, так тоже переменитесь». Но дети не могли понять, каким образом их белые гладкие руки могут также сморщиться, как у старой бабушки.
Бабушка с первой же минуты свидания не только овладела сердцами своих внучат, но и сама также вполне отдалась им. Пан Прошек, зять бабушки, которого она не знала, в первое же свидание вполне приобрел любовь ее своею прекрасною наружностью, дышавшею добротой и откровенностью. Одно в нем ей не нравилось, это то, что он не знал чешского языка. А она что и знала по-немецки, то давно уже забыла. Однако ж ей очень хотелось побеседовать с Яном. Ян обрадовал ее тем, что понимал чешскую речь; бабушка тотчас узнала, что в доме говорят на двух языках. Дети и слуги говорили с паном Прошком по-чешски, а он им отвечал по-немецки, что впрочем они понимали. Бабушка надеялась, что со временем, в будущих отношениях с зятем, они будут понимать друг друга, а между тем все-таки, насколько могла, старалась заставить понимать себя.
Дочь свою бабушка уже почти не узнала; она видела ее всегда веселою, сельскою девушкой, а тут встретила молчаливую, важно задумчивую и богато одетую госпожу с барскими манерами. Это не была ее прежняя Терезка! Бабушка также тотчас увидела, что домашняя жизнь дочери не походила на ту, к которой она привыкла. В первые дни она была вне себя от радости и удивления, но мало-помалу ей делалось неловко, казалось неудобно в новом доме, и если бы не было этих внучаток, то она бы скоро опять воротилась в свою хижинку.
Хотя у Терезки и были некоторые барские прихоти, но за них на нее никто не мог сердиться, потому что она была все-таки чрезвычайно добра и справедлива. Пани Прошкова очень любила свою мать и неохотно бы рассталась с нею уже и потому, что сама должна была исполнять в замке должность кастелянши, а кроме матери у нее не было никого, кому бы она могла вполне доверить хозяйство и детей.
Поэтому ей было прискорбно, когда она заметила, что бабушка скучает, а это она заметила тотчас и угадала, чего недостает бабушке. Однажды Терезка сказала:
— Я знаю, мамочка, что вы привыкли работать и что вам может наскучить целый день возиться с детьми. Не хотите ли прясть? У меня есть наверху немножко льна; будет у нас его и много, если уродится. Мне было бы особенно приятно, если бы вам не было трудно порой присмотреть и за хозяйством. Я все время трачу на присмотр за замком, на шитье и варенье, а во всем остальном должна полагаться на чужих людей. Прошу вас, будьте моею помощницею и распоряжайтесь всем, как вам угодно.
