Грэм Грин - Комната в подвале

Когда парадная дверь захлопнулась за ними и лакей Бейнз вернулся в давящий сумраком холл, Филип почувствовал, что теперь начинается жизнь. Он стоял у двери в детскую и прислушивался к такси, рокочущему все глуше и глуше. Его родители уехали в двухнедельное путешествие; в детской было «междуцарствие» — одну няньку рассчитали, другая еще не появилась; в большом особняке на Белгравиа он остался один с Бейнзом и миссис Бейнз.

Можно было пойти куда угодно — отворить дверь, обитую зеленым сукном, и спуститься хоть в кладовую, хоть еще ниже, в подвальное помещение.

Он чувствовал себя чужим в своем собственном доме, потому что в любую комнату разрешалось заглянуть и всюду было пусто.

О том, чьи они — эти комнаты, можно было только догадываться: в курительной — трубки на полочке рядом со слоновыми бивнями, резной деревянный ящичек для табака; в спальной — розовые шторы, флаконы с бесцветными духами и на три четверти опорожненные баночки с кремом, которые миссис Бейнз еще не успела убрать; блестящая поверхность всегда немого рояля в гостиной, фарфоровые часы, смешные маленькие столики и серебряные безделушки, — но здесь миссис Бейнз уже хозяйничала: опускала шторы, надевала чехлы на стулья.

— Уходите отсюда, мистер Филип, — и она посмотрела на него противными, злющими глазами, не переставая наводить порядок в гостиной — старательная, черствая, неукоснительная в исполнении своих служебных обязанностей.

Филип Лейн спустился в первый этаж и отворил обитую зеленым сукном дверь; он заглянул в кладовую, но Бейнза там не было; тогда его ноги впервые ступили на лестницу в подвал. И тут он снова почувствовал: я живу. Семилетняя жизнь, знавшая только детскую, трепетала от каких-то новых, странных ощущений. Его мозг был точно город, ощутивший, как дрогнула под ним почва в ответ на далекое землетрясение. Он держался настороженно, но ему никогда еще не было так хорошо. Все вокруг приобретало какую-то особенную значительность.

Бейнз сидел в одной жилетке и читал газету. Он сказал:

— Входи, Фил, не стесняйся. Подожди, сейчас я выставлю угощение, — и, подойдя к сияющему белизной шкафчику, он достал оттуда бутылку лимонада и половину кекса. — Скоро полдень, сынок, — сказал Бейнз. — В это время открываются бары. — И он отрезал ломтик кекса и налил лимонада в один стакан. Филип еще никогда не видел его таким приветливым, спокойным — таким, каким бывает человек у себя дома.

— Позвать миссис Бейнз? — спросил Филип и обрадовался, услышав:

— Нет, не надо. Она занята. Она любит работать. Зачем лишать ее удовольствия?

— Пропустить стаканчик в половине двенадцатого — самое хорошее дело, — сказал Бейнз, наливая себе лимонада. — Здоровью не повредит, а жаркое покажется еще вкуснее.

— Жаркое? — спросил Филип.

— У нас, на Золотом береге, — сказал Бейнз, — всякую еду называли «жаркое».

— Но ведь это не жаркое?

— А у нас там было бы жаркое на пальмовом масле. И на сладкое папайя[1].

Филип посмотрел в подвальное окно и увидел высушенный солнцем мощеный двор, мусорный ящик и ноги, мелькавшие за оградой.

— А на Золотом береге было жарко?

— Ну-у, ты такой жары даже представить себе не можешь. Это тебе не как у нас в парке, вот, например, сегодня — жара, но приятная. Там влажная, — сказал Бейнз, — гнилая. — Он отрезал себе кусок кекса. — Там все пахнет плесенью, — сказал Бейнз, переводя взгляд с одного шкафчика на другой, осматривая тесную подвальную комнату — пустыню, в которой человеку негде спрятать свои секреты. Точно сожалея о чем-то навсегда утраченном, он долго не отнимал стакан от губ.

— А почему папа там жил?

— Служба была такая, — сказал Бейнз, — вот как у меня здесь. А тогда я тоже там служил. Вот это была настоящая мужская работа. Веришь ли, сорок негров, и я ими командовал, и все они слушались каждого моего слова.

— А почему вы оттуда уехали?

— Женился на миссис Бейнз.

Филип взял кусок кекса и, жуя его, обошел с ним всю комнату. Он чувствовал себя совсем взрослым, независимым и умным; он понимал, что Бейнз говорит с ним как мужчина с мужчиной. Бейнз никогда не называл его мистер Филип, а миссис Бейнз называла, потому что она знала только одно — лебезить или командовать.

Бейнз успел повидать мир; он успел повидать не только ограду, не только усталые ноги машинисток, совершающих ежедневно один и тот же путь по Пимлико — с Виктория-стрит и обратно. Сейчас он сидел за стаканом лимонада с видом изгнанника, достойно принимавшего свое изгнание; Бейнз не жаловался; он сам избрал свою судьбу, и если его судьбой стала миссис Бейнз, в этом ему следовало винить только самого себя.

Но сегодня, когда в доме почти никого не осталось и миссис Бейнз убирала комнаты наверху, а у него дел никаких не было, он мог позволить себе побрюзжать немножко.

— Если бы можно, я бы завтра же туда уехал.

— А вы когда-нибудь убивали негров?

— В этом никакой надобности не было, — сказал Бейнз. — Конечно, с оружием я не расставался. Но плохо обращаться с ними вовсе не обязательно. Они от этого только дуреют. Знаешь, — сказал Бейнз, смущенно склоняя над стаканом голову с седыми редеющими волосами, — кое-кого из этих проклятых негров я даже любил. Их нельзя было не любить. Смеются, ходят, взявшись за руки; им нравится дотрагиваться друг до друга — приятно чувствовать, что с тобой рядом кто-то есть. Нам это непонятно — взрослые люди, весь день ходят по двое, взявшись за руки. Но это не любовь, а что-то другое, чего мы не понимаем.

— Мистер Филип! Кушаете не вовремя? — сказала миссис Бейнз. — Знала бы мама!

Она спускалась в подвал по крутым ступенькам, с полными руками баночек из-под крема, ночного и дневного, тюбиков с притираниями и мазями.

— Напрасно ты ему потакаешь, Бейнз. — Она села в плетеное кресло и, прищурив свои маленькие недобрые глазки, стала разглядывать губную помаду «Коти», крем «Понд», румяна «Лайхнер», пудру «Сайклес» и лосьон «Элизабет Арден».

Она побросала все это в корзину для бумаг. Оставила себе только кольдкрем.

— Рассказываешь ребенку бог знает что, — сказала она. — Ступайте в детскую, мистер Филип, и побудьте там, пока я приготовлю завтрак.

Филип поднялся по лестнице к зеленой двери. Он слышал голос миссис Бейнз, и ему казалось, будто это как ночью, когда свечка оплывает в подставку с водой и занавески шевелятся в темноте; голос был резкий, скрипучий, злобный и слишком громкий, будто голый:

— Противно смотреть, Бейнз, как ты балуешь ребенка. Хоть бы занялся чем-нибудь по дому, — но ответа Бейнза ему не удалось услышать. Он толкнул зеленую дверь — маленький, в серых фланелевых штанишках — и, точно земляной зверек, выполз на залитый солнцем паркет, в сверкание зеркал, обметенных тряпкой, блестящих, похорошевших под руками миссис Бейнз.

Внизу что-то разбилось, и Филип грустно поднялся по лестнице на второй этаж, в детскую. Ему стало жалко Бейнза; он подумал, как бы им хорошо жилось вдвоем в пустом доме, если бы миссис Бейнз куда-нибудь уехала. Возиться с «конструктором» не хотелось; доставать железную дорогу и солдатиков тоже не хотелось; он сел за стол и подпер подбородок руками: вот она, жизнь; и вдруг почувствовал, что несет ответственность за Бейнза, будто он, Филип, хозяин в доме, а Бейнз — стареющий слуга, который заслужил, чтобы о нем заботились. А что можно сделать? Ничего особенного — надо постараться хотя бы вести себя как следует.

Он не удивился, когда за завтраком миссис Бейнз вдруг подобрела; такие перемены в ней были привычны ему. Теперь то и дело слышалось: «Подложить вам мяса, мистер Филип?», «Мистер Филип, скушайте еще пудинга, ведь вкусно!». Это был его любимый пудинг — со взбитыми сливками, но он отказался от второго куска, чтобы миссис Бейнз не вообразила себя победительницей. Она принадлежала к тому числу женщин, которые думают, что любую несправедливость можно загладить чем-нибудь вкусным.

Она была едкая, а любила готовить сладкие блюда; никто не мог пожаловаться на недостаток джема или изюма в ее стряпне; сама она ела много и за столом всегда добавляла сахарную пудру, клубничный джем и взбитые сливки. В неярком свете, проникавшем сквозь подвальное окно, мельчайшие частицы пудры окружали ее белесые волосы пыльным ореолом, а Бейнз сидел, низко нагнувшись над тарелкой, и молчал.

Филип снова почувствовал ответственность за Бейнза. Бейнз ждал этого дня и обманулся в своих ожиданиях; все шло не так, как надо. Разочарование было хорошо знакомо Филипу; не зная, что такое любовь, ревность, страсть, он лучше кого-нибудь другого понимал, как бывает грустно, когда то, на что ты надеялся, не сбылось, то, что тебе было обещано, не исполнилось, то, от чего ты ждал радости, обернулось скукой.

— Бейнз, — спросил он, — вы пойдете со мной гулять после завтрака?

— Нет, — сказала миссис Бейнз, — нет. Никуда он не пойдет. Серебро надо чистить.