1
Старик почти совсем не удивился — он привык к необъяснимому, — когда какой-то человек дал ему паспорт на чужое имя и визу в страну, в которую он не думал и не хотел ехать. Он и впрямь был очень старым и пообвыкся с тихой, одинокой жизнью, без людей и без общения, даже нашел в ней какое-то счастье. У него была комната, там он и спал и жил, и кухонька, и ванная. Раз в месяц приходило маленькое пособие — он не знал, откуда оно, а на жизнь хватало. Возможно, это было связано с несчастным случаем, который много лет назад лишил его памяти. Помнил он только резкий звук, вспышку и долгую тьму, полную смутных снов. Проснулся он в этой самой комнатке.
— В аэропорт вас доставят двадцать пятого, — сказал незнакомец, — посадят в самолет. Там, куда вы летите, вас встретят, есть и жилье. Будет лучше, если в полете вы не станете ни с кем беседовать.
— Двадцать пятого? Сейчас декабрь, да? — Ему было трудно следить за временем.
— Конечно, декабрь.
— Тогда это Рождество.
— Рождество отменили двадцать с лишним лет тому назад. После вашей беды.
Человек ушел, а он все думал, как же это можно отменить день. Оставшись в одиночестве, он поднял глаза к маленькому деревянному распятию над кроватью, словно ожидал ответа. Перекладина креста была отломана сбоку, не хватало одной руки — он нашел распятие два (или три?) года назад, на помойке, общей с соседями, которые никогда с ним не говорили. Сейчас он спросил вслух: «А Тебя? Тебя тоже отменили?» — и отсутствующая рука вроде бы ответила: «Да». Они ведь общались, помнили что-то вместе.
А вот с соседями он не общался. С тех пор как он пришел в себя здесь, он ни с кем не говорил, чувствуя, что они этого боятся, словно знают о нем то, чего не знает он. Быть может, они знали о преступлении, совершенном тогда, до тьмы. Еще был человек на улице, уже не сосед, его каждый день сменяли, он тоже ни с кем не говорил, даже со старушкой сверху, которая любила посплетничать. Как-то, на улице, она произнесла имя — не то, которое стояло в паспорте, — и глянула искоса на них обоих, на него и на этого человека. Имя обычное.
Однажды — может, потому, что долгий дождь сменился ясной погодой, — старик, отправляясь за хлебом, сказал человеку: «Благослови вас Бог, дорогой», а тот заморгал, как от внезапной боли, и резко отвернулся. Старик пошел, купил хлеб, он больше им и питался и давно заметил, что его провожают в булочную. Все это было довольно странно, но не очень страшно. Как-то он сказал единственному собеседнику:
— Наверное, они хотят оставить нас с Тобой одних.
Он даже радовался, словно когда-то, во тьме забытых лет, нес непосильное бремя, а теперь освободился.
Пришел день, который он по-прежнему считал Рождеством; пришел и незнакомец.
— Я за вами, — сказал он, — отвезу вас в аэропорт. Вещи сложили?
— Вещей у меня мало, а чемодана и совсем нет.
— Схожу куплю.
Незнакомец ушел, старик завернул распятие в единственную кофту. Когда принесли чемодан, он положил его туда и прикрыл двумя рубашками.
— Это у вас все?
— В мои годы нужно немного.
— А что в карманах?
— Книжка.
— Дайте посмотрю.
— Зачем?
— Так приказано.
Он выхватил книгу прямо из рук, посмотрел на титульный лист.
— Это нельзя. Как вы ее достали?
— Она у меня с детства.
— Почему не отобрали в больнице? Придется сообщить.
— Никто не виноват. Я ее спрятал.
— Вы были без сознания. Прятать не могли.
— Наверное, они отвлеклись, спасали меня.
— Преступная халатность.
— Кажется, кто-то спрашивал, что это. Я не солгал. Я сказал, что это — из древней истории.
— Запрещенной истории. Придется сжечь.
— Это не так уж важно, — сказал старик. — Вы почитайте сперва немного, сами увидите.
— Не буду. Я верен генералу.
— Да, вы правы. Верность — великая добродетель. Вы не беспокойтесь, я за эти годы ее мало читал. Самое любимое — здесь, в голове, а ее вы не сожжете.
— Не зарекайтесь, — сказал незнакомец и больше ничего не говорил до самого аэропорта, а там все изменилось.
2
Офицер в форме поздоровался так учтиво, что старику показалось, будто он снова где-то в далеком прошлом. Он даже отдал честь. Он сказал:
— Генерал просил пожелать вам приятного путешествия.
— Куда вы меня везете?
Офицер не ответил, он спросил штатского:
— Это весь багаж?
— Да, только я книжку забрал.
— Покажите, — офицер взглянул на титул. — Да, конечно, так приказано, но можете ее вернуть. Особые обстоятельства. Он — гость генерала, да и вообще, какой от нее теперь вред?
— По закону...
— Закон может отстать от жизни.
Старик спросил иначе:
— Какая это линия?
— Вы тоже отстали от жизни, сэр. Теперь одна линия — Объединенная Всемирная.
— Сколько всего переменилось!
— Не волнуйтесь, время перемен позади. Все тихо, спокойно, всюду мир. Менять ничего не нужно.
— Куда вы меня везете?
— Просто в другую область. Четыре часа лёту. Это — самолет генерала.
Самолет был удивительный. В большом салоне стояли широкие кресла, всего для шести человек, причем раскладные, кресла-кровати; через открытую дверь старик увидел ванну (он не видел их много лет, у него был только душ), и ему очень захотелось пролежать эти четыре часа в теплой воде. Между креслами и кабиной был бар. Стюард, чуть ли не кланяясь, предлагал напитки всех наций, если можно говорить о нациях в этом объединенном мире. Даже небогатый вид старика не уменьшал угодливости. Наверное, этот стюард вел себя так со всеми гостями генерала.
Офицер сел поодаль, словно хотел оставить в покое его и эту запрещенную книгу, но ему был нужен более глубокий покой. Он очень устал от тайн: почему он жил в той комнатке, откуда получал деньги, почему летит теперь в такой роскоши, да еще с ванной?.. Как нередко бывало, ум его шел по следу памяти, но она резко прервалась, когда раздался треск и наступила тьма. Сколько же этому лет? Он словно прожил их под общим наркозом, теперь просыпался. Вдруг ему стало страшно — что он вспомнит, если проснется в этом частном роскошном самолете? Он решил почитать, книга открылась сама на любимом стихе, который он знал и так: «В мире был, и мир Его не узнал»[1].
Стюард произнес над ухом:
— Икорки, сэр? Рюмочку водки? Бокал сухого вина?
Не отрываясь от привычной страницы, он сказал:
— Нет, спасибо. Я не хочу ни пить, ни есть.
Стюард отодвинул бокал и рюмку, зазвенело стекло, он что-то вспомнил. Рука сама словно бы положила что-то на стол, и он увидел перед собой много людей, склонивших головы, но тут раздался треск и наступила тьма...
Разбудил его голос стюарда:
— Пристегните ремень, сэр. Через пять минут посадка.
3
Другой офицер ждал у трапа и повел его к большой машине. Вся эта учтивость, вежливость, роскошь напомнили о чем-то. Он больше не удивлялся, словно когда-то давно так бывало. Рука сама собой поднялась, как бы отталкивая что-то, губы сами произнесли: «Я — слуга слуг...» Фраза оборвалась, когда стукнула дверца.
Они ехали по улицам, где никого не было, разве что очереди у редких лавок. Он снова начал: «Я слуга...» У гостиницы ждал управляющий. Он поклонился и сказал:
— Я горжусь, что у нас остановится гость генерала. Надеюсь, мы угодим вам во всем. Любое ваше желание...
Старик удивленно оглядел четырнадцать этажей и спросил:
— Сколько вы меня тут продержите?
— Номер заказан на одну ночь.
Офицер поспешил вмешаться:
— Генерала вы увидите завтра. Он хочет, чтобы вы как следует отдохнули.
Старик порылся в памяти и вспомнил имя. Воспоминания возвращались к нему кусками.
— Генерал Мегрим?
— Ну что вы! Генерал Мегрим скончался лет двадцать тому назад.
Швейцар поклонился ему. Портье подносил ключи. Офицер сказал:
— Я вас покину, а завтра утром зайду за вами ровно в одиннадцать. Генерал ждет вас в одиннадцать тридцать.
Управляющий проводил его до лифта.
Когда они оба ушли, портье спросил офицера:
— Кто он такой? Гость генерала? Судя по одежде, небогат.
— Он Папа.
— Папа? А что это? — спросил портье, но офицер не ответил.
4
Когда управляющий оставил его, он понял, как устал, но все-таки с любопытством оглядел комнату, даже пощупал пышную перину на большой двуспальной кровати. Открыл дверь в ванную, увидел какие-то бутылочки. Распаковал он только деревянную фигурку и приладил у зеркала, на столике. Одежду бросил на стул, потом — лег, словно повинуясь приказу. Если бы он хоть что-то понял, он бы, наверное, не заснул, а так, не понимая, утонул в перине — и тут же явился сон. То, что он увидел во сне, он запомнил не полностью.
Он видел, что стоит в каком-то огромном сарае, перед десятком-другим людей. На одной стене висело искалеченное распятие, без руки, совсем как то, которое он прятал в чемодане. Он что-то говорил и не запомнил что, потому что все слова были на каком-то забытом или незнакомом языке — может, и не на одном. Сарай сжимался, пока не стал таким, как его комнатка, и перед ним, стариком, опустилась на колени старушка, а рядом была девочка, она стояла и смотрела на него с презрением, словно хотела сказать: «Ничего не разберу! Нельзя ли как-нибудь по-человечески?»
