Проспер Мериме - Гузла

В 1827 году я был романтиком. Мы говорили классикам: «Ваши греки вовсе не греки, ваше римляне вовсе не римляне. Вы не умеете придавать вашим образам местный колорит. Все спасение — в местном колорите». Под местным же колоритом подразумевали мы то, что в XVII веке именовалось нравами; но мы очень гордились этим выражением и полагали, что сами выдумали и это слово и то, что им выражалось. Что касается стихов, то мы восхищались только произведениями иноземными и, возможно, более древними: баллады шотландского рубежа[1], романсы о Сиде[2] представлялись нам несравненными шедеврами, и все из-за того же местного колорита.

Я умирал от желания поехать туда, где он еще сохранился, ибо сохранился он далеко не везде. Увы! Для путешествий мне не хватало только одного — денег; но поскольку мечтать о путешествиях ничего не стоит, я и предавался этому со своими друзьями.

Нас интересовали не те страны, которые посещали туристы; Ж. Ж. Ампер[3] и я желали уклониться от дорог, наводненных англичанами; поэтому, быстро миновав Флоренцию, Рим и Неаполь, мы должны были отплыть из Венеции в Триест и оттуда двигаться вдоль побережья Адриатики до Рагузы. Это был действительно самый оригинальный, самый прекрасный, самый необычный план. Оставался только денежный вопрос!.. Размышляя о способах, которыми его можно было разрешить, мы напали на мысль заранее описать наше путешествие, продать свой труд повыгоднее и с помощью вырученных денег убедиться, насколько верны были наши описания. Тогда эта идея была нова, но, к сожалению, мы от нее отказались.

Когда мы разрабатывали этот проект, занимавший нас некоторое время, Ампер, знающий все европейские языки, поручил, уж не знаю почему, мне, полнейшему невежде, собрать подлинные произведения поэтического творчества иллирийцев. Готовясь к этому, я прочел Путешествие по Далмации аббата Фортиса[4], а также довольно хорошую работу по статистике старых иллирийских провинций, составленную, кажется, одним из видных чиновников министерства иностранных дел. Я выучил пять или шесть славянских слов и в течение каких-нибудь двух недель написал все свои баллады.

Сборник был тайком отпечатан в Страсбурге и снабжен примечаниями и портретом автора. Тайна тщательно сохранялась, успех был огромный.

Правда, было продано всего двенадцать экземпляров, и у меня до сих пор сердце обливается кровью, когда я думаю о несчастном издателе, за чей счет проделана была вся эта мистификация, но если французы читать меня не пожелали, то иностранцы и некоторые компетентные лица отдали мне должное.

Через два месяца после выхода в свет Гузлы г-н Бауринг[5], автор славянской антологии, написал мне, прося дать ему возможность ознакомиться с оригиналами песен, так прекрасно мною переведенных.

Затем господин Гергардт[6], советник и доктор в одном из германских государств, прислал мне два толстых тома славянских песен, переведенных на немецкий язык; он включил в них и перевод Гузлы, переложенный им также в стихи, что сделать ему, как он писал в предисловии, было вовсе не трудно, так как в моей прозе он уловил метрику иллирийского стиха. Как известно, немцы часто делают удивительные открытия; этот же просил меня прислать ему еще новых баллад, чтобы составить из них третий том.

Наконец, г-н Пушкин перевел на русский язык некоторые из моих вещиц, и это можно сравнить с Жиль Бласом, переведенным на испанский язык, или с Письмами португальской монахини[7] в португальском переводе.

Такой блестящий перевод не вскружил мне голову. Опираясь на отзывы господ Бауринга, Гергардта и Пушкина, я мог хвастать тем, что удачно справился с местным колоритом, но это было так просто и легко, что я стал сомневаться в достоинствах этого местного колорита и охотно простил Расину, что он цивилизовал диких героев Софокла и Эврипида.

1840

Когда я занимался составлением предлагаемого читателю сборника, мне казалось, что я, пожалуй, единственный француз (да так оно и было тогда на деле), которому могут нравиться эти безыскусственные песни, творения полудикого народа, и потому я был далек от мысли опубликовать их.

С тех пор однако, наблюдая растущий с каждым днем интерес к иноземным произведениям, и в особенности к таким, которые по самой форме своей далеки от шедевров, какими мы привыкли восхищаться, я вспомнил о своем сборнике иллирийских песен. Я перевел некоторые из них для своих друзей и по их совету решился выбрать кое-что из своей коллекции и представить эти образцы на суд публики.

Быть может, мне, более чем кому-либо другому, подобало сделать этот перевод. В ранней юности я жил в иллирийских провинциях. Мать моя была морлачка[8] из Спалатто[9], и в течение нескольких лет мне приходилось чаще говорить по-иллирийски, чем по-итальянски. Будучи с младых лет большим любителем путешествий, я тратил все время, оставшееся у меня после выполнения не особенно сложных моих обязанностей, на основательное изучение страны, в которой я жил; поэтому мало найдется между Триестом и Рагузой сел, гор или долин, которых бы я не посетил. Я даже совершал довольно длинные экскурсии в Боснию и Герцеговину, где иллирийский язык сохранился во всей своей чистоте, и там я нашел несколько любопытнейших образчиков древнего песенного творчества.

Теперь мне следует сказать, почему я выбрал для перевода именно французский язык. Я итальянец, но вследствие некоторых событий, происшедших у меня на родине, я живу теперь во Франции, которую всегда любил и гражданином которой я стал с некоторых пор. Мои друзья — французы; я привык считать Францию своим отечеством. Я не претендую — это было бы смешно для иностранца — на то, чтобы писать по-французски с изяществом истинного литератора; однако же полученное мною воспитание и продолжительное пребывание в этой стране позволяют мне, кажется, писать без особого труда; особенно это относится к переводу, главное достоинство которого, на мой взгляд, заключается в точности.

Полагаю, что иллирийские провинции, долгое время находившиеся под управлением французов, всем достаточно хорошо известны и что нет никакой необходимости предпосылать этому сборнику сведения о географии, политике и т.д.

Скажу лишь несколько слов о славянских бардах, или гузларах, как их там называют.

В большинстве своим это старики, очень бедные, одетые зачастую в лохмотья; они бродят по городам и селам, распевая свои песни под аккомпанемент инструмента вроде гитары, называемого гузла и имеющего только одну струну из конского волоса. Люди ничем не занятые — а морлаки не очень-то любят работать, — обступают их толпой; и когда песня кончается, певец ожидает награды от щедрот своих слушателей. Иногда он прибегает к хитрой уловке и прерывает исполнение на самом интересном месте, чтобы воззвать к их щедрости; бывает даже, что он сам назначает сумму, за которую согласен рассказать конец своей повести.

Впрочем, баллады распеваются не только гузларами; почти все морлаки, старики и молодежь, тоже занимаются этим делом. Некоторые — правда, таких немного — сочиняют стихи, часто импровизируя их (см. заметку о Маглановиче).

Они поют слегка в нос. Напевы баллад очень однообразны, и аккомпанемент гузлы мало их оживляет; только привыкнув к этой музыке, можно ее выносить. В конце каждой строфы певец испускает громкий крик, или, вернее, какой-то вопль, похожий на вой раненого волка. В горах эти крики слышны издалека, и нужно свыкнуться с ними, чтобы признать их исходящими и уст человека.

1827

Иакинф Магланович едва ли не единственный из встречавшихся мне гузларов, который сам является поэтом. Большинство из них только перепевают старые песни или, самое большее, мастерит новые из кусков старых: берут два десятка стихов из одной баллады, два десятка из другой и соединяют их плохоньким стишком собственного изготовления.

Наш поэт родился в Звониграде, как он сообщает в своей балладе Боярышник рода Вéлико. Его отец был сапожником, и родители не особенно заботились о его образовании, так как он не умеет ни читать, ни писать. Восьми лет он был украден цыганами, которые увели его в Боснию. Там они обучили его всем своим штукам и без труда обратили в ислам, который они по большей части исповедуют[10]. Аян[11], иначе сказать, мэр Ливно, освободил мальчика из рук цыган и взял к себе в услужение; Иакинф прожил у него несколько лет; мальчику было лет пятнадцать, когда один католический монах обратил его в христианство, рискуя быть посаженным на кол в случае, если бы это открылось, ибо турки не очень-то поощряют деятельность миссионеров. Юный Иакинф без колебаний решил покинуть своего хозяина, довольно сурового, как большинство босняков. Но, убегая из дому, он решился отомстить за дурное с ним обращение. Воспользовавшись бурной ночью, он ушел из Ливно, унося с собой шубу и саблю своего хозяина, а также несколько цехинов, которые ему удалось украсть. Иакинфа сопровождал монах, вернувший его в лоно христианства и, быть может, сам уговоривший его бежать.