В канун августовских выходных[1] вожаком стаи с выгона Уормсли сделался новичок. Никто этому не удивился, кроме Майка, но Майку было только девять, и он удивлялся всему на свете.
— Будешь рот разевать — лягушка вскочит, — сказал ему кто-то. С тех пор Майк старательно сжимал губы и рот разевал, только если случалось что-нибудь уж совсем удивительное.
Новичка приняли в стаю в первый день летних каникул: в его хмуром, задумчивом молчании что-то такое было — это признали все. Он слова не говорил попусту. Даже имя свое назвал, только когда его об этом спросили, как полагалось по законам стаи. «Тревор», — сказал он как ни в чем не бывало, хотя любой другой произнес бы такое вычурное имя со стыдом или с вызовом. И никто не рассмеялся в ответ, кроме Майка; но и он, не найдя ни в ком поддержки и встретив мрачный взгляд новичка, умолк и разинул рот.
А между тем у Т., как они его стали называть, были все основания превратиться в мишень для насмешек: и мудреное имя (от него оставили только начальную букву, а иначе как было бы объяснить, почему они над ним не смеются?), и то, что отец его когда-то был архитектором, но опустился и теперь работал конторщиком, и то, что его мать обращалась с соседями свысока. И что же, как не странное чувство чего-то опасного, неожиданного, которое он вызывал, заставило их принять его в стаю без обязательного постыдного обряда посвящения?
Каждое утро они собирались возле импровизированной стоянки, на пустыре, оставленном последней бомбой первого блица[2]. Вожак стаи по кличке Чернявый уверял, будто слышал, как она разорвалась, но никто не знал толком, сколько ему лет, и потому не мог возразить, что тогда он был годовалым младенцем и спал крепким сном на нижней платформе ближайшей станции подземки.
К стоянке клонился первый из обитаемых домов — номер третий — по разбомбленной улице Нортвуд-террейс; клонился в буквальном смысле слова — он тоже пострадал от бомбежки, и его торцовые стены держались на деревянных подпорках. Позади упали небольшая фугаска и несколько зажигалок, дом накренился и торчал, как обломанный зуб; в заднюю его стену врезались останки соседа: стенная панель, кусок камина.
И вот Т., от которого никто слова не слышал, — только «да» или «нет», когда ставился на голосование план действий, каждый день предлагавшийся Чернявым, — как-то раз огорошил всю стаю, задумчиво проговорив:
— Отец сказал, этот дом строил Рен[3].
— А кто это — Рен?
— Ну, который собор Святого Павла построил.
— Подумаешь, — хмыкнул Чернявый. — Это же Старого дохляка дом.
Старый дохляк — фамилия его была Томас — был когда-то строителем, специалистом по интерьеру. Жил он один в покосившемся доме и сам себя обслуживал: раз в неделю мальчишки видели, как он бредет через выгон, таща хлеб и овощи с рынка, а однажды, когда они играли на стоянке, над полуразрушенной садовой оградой Старого дохляка показалась его голова: он смотрел на них, ни слова не говоря.
— В уборную ходил, — сказал кто-то из ребят. Всем было известно, что после взрыва в доме не работает канализация, а Старый дохляк слишком скуп, чтобы тратиться на ремонт. Внутри он все отделал заново сам, и это ему обошлось недорого, но сантехникой ему никогда заниматься не приходилось. Уборная, дощатая будочка в дальнем конце сада с отдушиной в форме звезды, уцелела при взрыве, хотя он разнес в куски соседний дом и вырвал оконные рамы в номере третьем.
В другой раз мистер Томас привлек внимание стаи совсем уже странным образом. Чернявый, Майк и тощий желтый парнишка, которого все почему-то звали по фамилии — Саммерс, встретили его на выгоне, когда он возвращался с рынка. Мистер Томас остановил их.
— Вы из той компании, что играет там, на стоянке? — спросил он хмуро.
Майк собирался было ответить, но Чернявый остановил его: он полагал, что, как вожак, должен нести все бремя ответственности сам.
— Ну, предположим, — бросил он.
— Тут у меня немножко шоколаду, — сказал мистер Томас. — Сам я его не люблю. Вот, получайте. На всех, вероятно, не хватит. На всех никогда не хватает, — добавил он с мрачной убежденностью, протягивая им три плитки «Чудесницы».
Стая, ошарашенная и встревоженная этим поступком, постаралась найти ему какое-нибудь неблаговидное объяснение.
— Вот спорим, кто-нибудь бросил эти плитки, а он подобрал, — предположил один.
— Спер их, а потом в штаны напустил со страху, — решил другой.
— Хочет нас подкупить, — объявил Саммерс. — Чтобы мы не бросали мяч об его стену.
— Ну, нас не подкупишь, — сказал Чернявый, и они потратили целое утро, бросая мячи о садовую стену Старого дохляка — занятие для малышей, доставившее удовольствие одному только Майку. Все это время мистер Томас не подавал признаков жизни.
Назавтра Т. их всех удивил. На место сбора он пришел с опозданием, так что план действий на этот день был принят без него. Чернявый предложил: вся стая разобьется на пары, каждая пара сядет в автобус — все равно в какой, а потом они подсчитают, кто сколько раз проехал «зайцем», обдурив раззяву-кондуктора. (Операцию решили проводить попарно, чтобы не было никакого жульничества.) Они как раз тянули жребий, кому с кем ехать, когда явился Т.
— Где ты был, Т.? — спросил Чернявый. — Теперь ты уже не можешь голосовать. Ты же знаешь закон.
— Я был там, — проговорил Т. и уставился в землю, словно желая утаить от других какую-то заветную мысль.
— Где это — там?
— У Старого дохляка в доме.
Майк разинул рот, но сразу захлопнул его, так что щелкнули зубы — вспомнил про лягушку.
— У Старого дохляка? — повторил Чернявый.
Это не нарушало законов стаи, но у Чернявого вдруг появилось такое чувство, что Т. ступил на опасную почву.
— Ты забрался туда? — спросил он с надеждой в голосе.
— Нет. Позвонил в звонок.
— А что ж ты сказал?
— Сказал, что хочу посмотреть дом.
— Ну, а он?
— А он показал мне его.
— Ты там что-нибудь стырил?
— Нет.
— Так чего ты туда поперся?
Вокруг них столпилась вся стая: казалось, вот-вот стихийно возникнет трибунал, чтобы судить дезертира.
— Дом у него прекрасный, — сказал Т. и, все еще глядя в землю, чтобы ни с кем не встретиться взглядом, дважды облизнул губы — справа налево, потом слева направо.
— Это как понимать — прекрасный дом? — презрительно спросил Чернявый.
— Там винтовая лестница — ну, вроде пробочника, ей уже двести лет. Держится без всякой опоры.
— Это как понимать — держится без опоры? Она что, висит в воздухе, что ли?
— Нет, тут противодействие сил — так Старый дохляк говорит.
— Ну, а что там еще?
— А еще там панели.
— Как в «Синем кабане»?
— Им уже двести лет.
— Разве Старому дохляку двести лет?
Майк вдруг захохотал, но сразу умолк. Все были настроены серьезно. Впервые с тех пор, как в начале каникул Т. забрел на стоянку, положение его пошатнулось. Достаточно было кому-нибудь произнести сейчас его имя, и стая тут же принялась бы травить его.
— Так чего ты туда поперся? — снова спросил Чернявый.
Он поступал по справедливости, это не было ревностью, он хотел, если только удастся, сохранить Т. для стаи. Его насторожило слово «прекрасный»: оно было из мира господ. В здешнем театрике один изображает таких: в цилиндре, с моноклем и говорит гнусаво. Его так и подмывало сказать «Ах, дорогой мой Тревор, любезный друг» и тем самым выпустить злого духа из бутылки.
— Вот если бы ты туда забрался тайком... — проговорил он печально. — Да, это действительно был бы подвиг во славу стаи.
— А так еще лучше, — возразил Т. — Я много чего разузнал.
Он по-прежнему смотрел себе под ноги, избегая их взглядов, словно весь поглощенный заветной мечтой, которой не хотел — или стыдился — делиться с другими.
— Что же ты разузнал?
— Старый дохляк на оба выходных уезжает.
Чернявый проговорил с облегчением:
— Ты хочешь сказать — мы сможем к нему забраться?
— И чего-нибудь стырить? — подхватил кто-то.
— Тырить мы ничего не будем, — отрезал Чернявый. — Просто залезем туда — это тоже здорово, скажешь, нет? А идти под суд нам ни к чему.
— А я и не собираюсь ничего там тырить, — возразил Т. — Я придумал кое-что получше.
— Что же?
Т. поднял глаза, такие же серые и тревожные, как этот тусклый августовский день.
— Мы снесем дом, — сказал он. — Разрушим его.
Чернявый захохотал, но, как и Майк, сразу осекся под этим серьезным безжалостным взглядом.
— А полиция где будет все это время? — спросил он.
— Ничего они не узнают. Мы разрушим дом изнутри. Туда можно залезть. Как ты не понимаешь, — напористо продолжал он, — мы изгрызем его, как черви яблоко. Когда мы оттуда выберемся, там не останется ничего — ни лестницы, ни панелей, ну, ничего, одни голые стены; а потом мы и стены обрушим — придумаем, как.
