Книгу эту с любовью посвящаю моему молодому другу Гарри Роджерсу, который многого уже достиг и, возможно, достигнет большего, если не всегда будет следовать пагубному примеру автора.
Глава I. МЫ ПЛЫВЕМ С МИЛЕЙШИМ КАПИТАНОМ
Бывает, что у человека нет дурных привычек,
но зато есть нечто худшее.
Новый календарь Простофили Вильсона
Отправились мы в кругосветную лекционную поездку из Парижа, где прожили перед тем около двух лет.
Сперва мы поехали в Америку, чтобы сделать там кое-какие приготовления. Это не отняло много времени. Сопутствовать мне вызвались двое моих родственников. А также карбункул. Карбункул — род драгоценного камня, объясняет толковый словарь; но, по-моему, юмор в словарях неуместен.
В разгар лета мы двинулись на запад от Нью-Йорка, и до самого Тихого океана деловой стороной путешествия занимался майор Понд. В дороге ему пришлось изрядно попотеть; вдобавок последние две недели мы задыхались от дыма, потому что в Орегоне и Британской Колумбии бушевали лесные пожары. Потом мы еще неделю глотали дым на берегу, пока ждали свой корабль. В дыму он наскочил на мель, и пришлось отвести его в док на ремонт. Наконец мы отчалили, и на этом окончился сорокадневный переход черепашьим шагом через континент.
Мы отплыли на запад днем, по сверкающему, искрящемуся зыбью летнему морю — восхитительному морю, чистому и прохладному морю, желанному для всех пассажиров и уж во всяком случае для меня — после отчаянной пылищи, копоти и зноя минувших недель. Путешествие сулило трехнедельный праздник, праздник почти беспрерывный. Впереди — весь Тихий океан, а у нас только в дела, что ничего не делать и наслаждаться покоем. Город Виктория мелькнул в глубине густого облака дыма и скрылся; мы сложили подзорные трубы и, в превосходном расположении духа, опустились на свои складные стулья, однако они тут же разлетелись под нами в щепы, опозорив нас перед всеми пассажирами. А ведь мы купили эти стулья в самом солидном мебельном магазине Виктории и заплатили как за добротные, хотя им красная цена грош за дюжину. На пароходы, плавающие в Тихом и Индийском океанах, до сих пор приходится брать собственные шезлонги или обходиться без них, совсем как в старые, давно забытые времена плавания по Атлантике — тяжелые времена для морских путешествий.
Пароход был довольно удобный, кормили на нем — как обычно на море — обильной хорошей пищей, ниспосланной господом богом и приготовленной дьяволом. Порядки здесь, видимо, были по лучше и не хуже, чем на прочих судах в Тихом и Индийском океанах. Пароход не очень-то годился для путешествия в тропиках, но тут уж ничего не поделаешь — таков удел всех судов, посылаемых в тропики. Многовато было тараканов, но ведь и это тоже удел кораблей, плавающих в южных морях, — во всяком случае тех, которые давно служат.
Наш молодой капитан был на редкость красивый мужчина — высокий, статный, с фигурой, словно нарочно созданной для парадного мундира. Он был всегда преисполнен самих лучших намерений, вежлив и учтив до приторности. Где бы он ни находился, его галантность и лоск превращали это место в гостиную. В курительную комнату он не заходил. Пороков у него не было. Капитан не курил, табака не нюхал и не жевал; он не ругался, не употреблял ни жаргона, ни грубых, вульгарных или непристойных выражений; не каламбурил, не рассказывал анекдотов, не разражался смехом, не повышал голоса сильнее, чем дозволяют правила хорошего тона, и даже приказы звучали у него как просьбы. После обеда капитан и офицеры присоединялись к обществу в дамском салоне и там пели, играли на рояле или переворачивали ноты. У капитана был приятный мелодичный тенор, и он умело и со вкусом им пользовался. Когда кончали музицировать, он садился за карточный стол и играл в вист — всегда с одним и тем же партнером и теми же противниками, — пока дамы не расходились. В салоне электричество горело до тех пор, пока это угодно было дамам и их гостям, зато в курительной свет выключался ровно в одиннадцать. Разумеется, в корабельном своде законов было много всяческих правил, однако, насколько я заметил, лишь это и еще одно выполнялись с такой скрупулезностью. Капитан объяснял это тем, что его каюта находится рядом с курительной, а от запаха табачного дыма его тошнит. Я, правда, не мог понять, каким образом дым попадает к нему, ибо курительная и его каюта помещались на верхней палубе, открытой всем ветрам, и между собою никак не сообщались, в массивной переборке между ними не было ни одной щелочки. Впрочем, чувствительному желудку может повредить и воображаемый дым.
Капитан, по натуре такой кроткий, деликатный и утонченный, с безупречной нравственностью и безупречной речью, казалось совершенно не подходил для суровой и грубой профессии моряка. Вот вам еще один пример иронии судьбы.
На родину он возвращался с запятнанной репутацией. Пассажиры знали про его беду и жалели его. Вблизи Ванкувера, в узком и опасном проливе, к тому же полном дыма лесных пожаров, ему не повезло, он сбился с курса, и его судно наскочило на рифы. Мы с вами сочли бы подобный проступок простой оплошностью; директора пароходных компаний сочли его преступлением. Дело слушалось в Адмиралтейском суде в Ванкувере, и капитана оправдали, но это было еще не все. В Сиднее предстояло разбирательство в суде более суровом, суде директоров — хозяев компании, на пароходах которой он много лет плавал помощником капитана, несчастье произошло в его первый самостоятельный рейс.
Офицеры нашего корабля, сердечные, общительные молодые люди, не давал пассажирам скучать и участвовали во всех наших развлечениях. Рейсы в Тихом и Индийском океанах для команды — всегда увеселительные прогулки. Судовым экономом был молодой шотландец, отличавшийся редким самообладанием. Он был тяжело болен, и по его виду сразу можно было это сказать; но болезнь не сломила его дух. Жизнь била в нем ключом, он был всегда весел и остер на язык. Казалось, он сам не знает, что болен, ибо он никогда не говорил о своем недуге и вел себя как вполне здоровый человек; между тем у него довольно часто бывали страшнейшие спазмы и сердце. Приступы длились часами, и пока они не проходили, он не мог ни сидеть, ни лежать. Как-то раз наш эконом целые сутки простоял на ногах, превозмогая мучительную боль, а на следующий день был полон жизни, веселья и энергии, словно с ним ровно ничего не произошло.
Среди пассажиров особенно выделялся молодой канадец, самый интересный и остроумный собеседник на пароходе, который никогда не расставался с бутылкой виски, Он был сыном богатых и влиятельных родителей и с их помощью сделал бы, наверное, блестящую карьеру, если ом сумел обуздать свою страсть к спиртному; но он не сумел и незаурядные способности пропали у него даром. Много раз давал он зарок не пить и являл собой поучительный пример того, как это неразумно, особенно для человека, не обладающего железной волей. Зарок плох по двум причинам: во-первых, он не уничтожает корень зла; во-вторых, зарекаться в чем-нибудь значит, идти наперекор природе, ибо зарок это цепь, которая не переставая звенит и напоминает тому, кто ее носит, что он лишился свободы.
Я сказал, что зарок не уничтожает корень зла, и я готов повторить сноп слова, Корень зла не в самом пьянстве, а в желании выпить. Это вещи совершенно разные. Чтобы бросить пить, нужна воля, и сильная воля, — ведь надо принять решение и постоянно себя обуздывать; а чтобы побороть желание, нужно лишь следить за собой — и то недолго. Желание, конечно, предшествует действию, и начинать следует с него; бесполезно отказываться от выпивки снова и снова, не подавив желания; оно будет постоянно заявлять о себе и почти наверняка рано или поздно возьмет верх. Желание надо гнать из головы, как только оно появится. Надо быть все время начеку, чтобы не дать ему проникнуть в мозг, и сделать это вовремя — иначе оно там угнездится. Зато не пройдет и двух недель, как оно умрет. Это единственный способ излечиться от пьянства. Отказываться от выпивки, не борясь с желанием, на мой взгляд, тактика неразумная.
Я частенько давал себе всякие зароки — и тут же нарушал их. Воля у меня была слабая, и я ничего не мог с этим поделать. К тому же человека, привыкшего распоряжаться собой, тяготят любые оковы, — он, естественно, стремится их порвать и вернуть себе свободу. Ио когда я перестал давать зароки и решил подавлять пагубные желания, оставляя за собой право в любое время удовлетворить их и вернуться к своей привычке, как только надумаю, — все мои тревоги кончились. В пять дней я отделался от потребности курить и от необходимости быть начеку; с тех пор я не испытывал сильного желания курить. Как-то раз после пятнадцати месяцев безделья я стал писать книгу — и вдруг обнаружил, что перо меня не слушается. Я попробовал закурить, в надежде, что это поможет. И правда, помогло. В течение пяти месяцев я ежедневно выкуривал восемь — десять сигар и столько же трубок; закончив книгу, я снова не курил целый год, пока не начал писать новую.
