Его звали Стен, малыш Стен.
Это был бледный и тщедушный мальчик, истинное дитя Парижа; на вид ему можно было дать десять, а то и пятнадцать лет. Когда имеешь дело с этими сопляками, никогда нельзя точно определить их возраст. Мать его умерла, а отец, бывший солдат морской пехоты, сторожил какой‑то сквер в квартале Тампль. Грудные младенцы, няни, старушки со складными стульями, нуждающиеся матери, весь мелкий парижский люд, который на этих огражденных тротуарами газонах ищет защиты от экипажей, — все они знали дядюшку Стена и буквально обожали его. Каждому из них было известно, что за его суровыми усами — грозой бродячих собак — скрывается ласковая, чуть ли не материнская улыбка и, чтобы вызвать ее, стоит только спросить этого добряка:
— Как поживает ваш мальчик?
И любил же он своего сыночка, дядюшка Стен! Как он был счастлив, когда вечером, после школы, его мальчуган приходил за ним и они вместе обходили аллеи, останавливаясь у каждой скамейки, чтобы поздороваться с постоянными посетителями сквера и ответить на их ласковые приветствия.
С осадой Парижа все, к несчастью, изменилось. Сквер, который сторожил дядюшка Стен, закрыли — здесь устроили склад горючего, и бедняга, вынужденный непрерывно нести охрану, проводил теперь время один, среди опустевших, запущенных дорожек, не смея даже затянуться папиросой, и встречался со своим мальчиком лишь поздно вечером, дома. И потому надо было видеть его усы, когда он заговаривал о пруссаках!
Впрочем, что касается малыша Стена, то он не очень‑то тяготился своим новым образом жизни.
Осада! Какое это развлечение для мальчишек! Никаких занятий в школе, а улица — что ярмарочная площадь!
Мальчик до самого вечера слонялся по городу. Он сопровождал отправлявшиеся на крепостной вал батальоны своего квартала, главным образом те, у которых был хороший оркестр, а уж в этом деле малыш Стен был первостатейный знаток. Он с заправским апломбом рассказал бы вам, что оркестр 96–го батальона стоит не бог весть чего, зато у 55–го он такой, что лучше и не сыщешь. А то, бывало, он не отрываясь смотрит, как солдаты подвижной гвардии проходят строевое учение. А потом еще очереди…
С корзинкой в руке он становился в какую‑нибудь из очередей, которые в эти утопавшие во мраке зимние утра выстраивались у дверей булочных или мясных лавок. Здесь публика, стоя в лужах, завязывала знакомства, рассуждала о политике. И так как он был сыном дядюшки Стена, всем хотелось узнать, что ему известно о происходящем. Но самым увлекательным занятием были партии в пробки, игра, которую ввели в моду бретонцы, служившие в подвижной гвардии. И если малыш Стен не находился на крепостном валу или же не стоял где‑нибудь в очереди у булочной, то мы могли наверняка застать его на площади Шато д О, где шла эта игра. Сам он, разумеется, не играл — для этого надо было иметь много денег. Он довольствовался тем, что смотрел на игроков, но как смотрел!
Его восторг возбуждал главным образом один из них, долговязый парень в синем камзоле, ставивший монеты не меньше чем в сто су. Слышно было, как при быстрой ходьбе в карманах его камзола позвякивают серебряные экю.
Кто‑то раз, подбирая закатившуюся чуть ли не под ноги малышу Стену монету, долговязый чуть слышно произнес:
— Завидно, а? Хочешь, я тебя научу, как их можно раздобыть?
Окончив игру, долговязый отвел его в сторону и предложил вместе с ним отправиться к пруссакам, уверяя, что за один только раз можно заработать тридцать франков. Сначала малыш Стен с большим негодованием отверг это предложение и целых три дня не ходил смотреть, как играют в пробки. Три ужасных дня! Он даже перестал пить и есть. А по ночам ему мерещились выстроившиеся в ногах его кровати полчища пробок, и на них — монеты в сто су, которые, ярко сверкнув, тут же на его глазах исчезали. Искушение было слишком велико. На четвертый день он пошел на площадь Шато д О, встретил там долговязого парня и дал себя совратить.
Перекинув через плечо холщовые сумки и спрятав газеты под куртками, они как‑то утром отправились в путь. Падал густой снег. Когда они добрались до Фландрских ворот, едва только начинало светать. Долговязый взял Стена за руку и, приблизившись к часовому с красным носом, добродушному на вид солдату местной Национальной гвардии, плаксивым голосом произнес:
— Разрешите нам пройти, мой добрый господин… У нас больна мать, а отец наш умер… Это мой братишка, мы хотим посмотреть, нельзя ли собрать в поле немного картошки.
И он заплакал. Малыш Стен густо покраснел от стыда и стоял с опущенной головой. Часовой посмотрел на них, затем бросил быстрый взгляд на белевшую вдали пустынную дорогу.
— Проходите, да поживей! — сказал он, пропуская их.
И мальчики быстро зашагали по дороге в Обервиль. Ну и смеялся же долговязый!
Смутно, как во сне, мелькали перед малышом Стеном заводы, древращенные в казармы, безлюдные баррикады, на которых развевалось мокрое белье, прорезавшие туман и тянувшиеся к самому небу обломанные и покореженные трубы, которые не дымили. Кое — где виднелась одинокая фигура несущего стражу солдата или же группа офицеров, которые, надвинув капюшоны, смотрели в бинокль. У тлеющих костров темнели мокрые от растаявшего снега палатки. Долговязый хорошо знал дорогу. Чтобы миновать сторожевые посты, они шли полем. Но все же им не удалось миновать заставу, охраняемую вольными стрелками. В коротких накидках сидели они на корточках в наполненном водою рву, тянувшемся вдоль железной дороги в Суассон.
Несмотря на то, что долговязый и на этот раз стал сочинять выдуманную им историю, их не пропустили. Но пока он хныкал, из будки путевого сторожа на железнодорожную насыпь вышел совершенно седой, весь в морщинах, старенький сержант, чем‑то напоминавший дядюшку Стена.
— Ладно, ребятки, будет плакать, — сказал он. — Вас пропустят за картошкой… Но раньше зайдите хоть чуточку обогреться… Он, видно, замерз, этот мальчуган.
Увы! Не от холода дрожал малыш Стен! Он дрожал от страха и стыда. В будке путевого сторожа находилось несколько солдат. Сгрудившись у догорающего огня, они на слабом пламени пытались оттаять насаженные на кончики пик сухари. Солдаты потеснились, чтобы дать место мальчикам, которых заставили выпить по рюмочке водки и немного кофе. В то время как они пили, в дверях показался офицер. Подозвав к себе сержанта, он что‑то шепнул ему на ухо и поспешно вышел.
— Ну, ребята! — подойдя к солдатам, с сияющим видом произнес сержант. — Сегодня ночью будет жарко… Мы узнали пароль пруссаков… Надеюсь, на этот раз мы у них отобьем это злосчастное Бурже!..
Кругом раздались радостные возгласы, громкий смех. Солдаты пустились в пляс, стали петь, чистить штыки. Мальчики, воспользовавшись суматохой, незаметно скрылись.
Миновав траншею, они очутились на голой равнине; вдали виднелась высокая стена, вся в бойницах. Поминутно останавливаясь, будто собирая картошку, они направились к этой стене.
— Давай вернемся… Не надо туда ходить… — все твердил малыш Стен.
Но долговязый в ответ лишь молча пожимал плечами и все шел вперед. Внезапно они услышали где‑то совсем рядом треск заряжаемой винтовки.
— Ложись! — крикнул долговязый, бросаясь на землю.
Он свистнул. И сразу же над заснеженной равниной прозвучал ответный свист. Мальчики ползком стали продвигаться дальше. У самой стены, почти вровень с землей, из‑под засаленного берета показалась пара рыжих усов. Долговязый прыгнул в окоп к пруссаку.
— Это мой братишка, — проговорил он, показывая на своего спутника.
Но Стен был так мал ростом, что пруссак, глядя на него, громко рассмеялся. Ему пришлось приподнять мальчика над бруствером.
По другую сторону стены возвышались глыбы развороченной земли, поваленные деревья, темными пятнами выделялись на снегу глубокие ямы, и из каждой такой ямы торчал засаленный берет и пара рыжих усов, обладатели которых при виде мальчиков разражались смехом.
Чуть поодаль был виден замаскированный стволами деревьев домик садовника. Внизу было полно солдат. Одни играли в карты, другие варили похлебку на ярком огне. Какой контраст с биваком вольных стрелков! Аппетитно пахло капустой, свиным салом. Наверху находились офицеры. Было слышно, как кто‑то играл на рояле, как хлопали пробки шампанского. Появление обоих мальчиков было встречено криками «ура». После того как они отдали газеты, их заставили говорить. У офицеров был злой, заносчивый вид. Но долговязый своим простонародным юмором и жаргонными словечками сразу же их развеселил. Они хохотали и вслед за ним повторяли его выражения, с наслаждением окунаясь в преподносимую им грязь парижских мостовых.
Малышу Стену тоже хотелось заговорить, показать, что и он не дурак, но что‑то мешало ему. Несколько в стороне, но как раз против него сидел какой‑то пруссак, постарше и посерьезнее на вид. Он читал, вернее делал вид, что читает, но глаза его ни на минуту не отрывались от Стена. Во взгляде его одновременно сквозили и нежность и укор. Казалось, он говорил себе:
