ШЕРГИН Борис Викторович
Сказки
Дружина спросила Рядника:
Почему на зимовье у Мерзлого моря ты и шутил, и смеялся, и песни пел, и сказки врал? А здесь, на Двине, беседуешь строго, говоришь учительно, мыслишь о полезном.
Иван Рядник рассмеялся:
– Я мыслил о полезном и тогда, когда старался вас развеселить да рассмешить. На зимовье скука караулит человека. Я своим весельем отымал вас у болезни. А здесь и без меня веселье: здесь людно и громко, детский смех и девья песня. Я свои потешки и соблюдаю в сундуке до другой зимовки.
Дела и уменья, которые тебе в обычай, не меняй на какое-нибудь другое, хотя бы то, – другое, казалось тебе более выгодным.
В какой дружине ты укаменился, в той и пребывай, хотя бы в другом месте казалось тебе легче и люди там лучше.
Пускай те люди, с которыми ты живешь, тебе не по нраву, но ты их знаешь и усвоил поведенье с каждым.
А с хорошими людьми не будет ли тебе в сто раз труднее?
При Ивановой дружине Порядника был молодой робенок Павлик Ряб.
Он без слова кормщика воды не испивал. Если кормщик позабудет сказать с утра, что разговаривай с людьми, то Павлик и молчит весь день.
Однажды зимним делом посылает Рядник Павлика с Ширши в Кег-остров. В тороки к седлу положил хлебы житные.
Павлик воротился к ночи. Рядник стал расседлывать коня и видит: житники не тронуты. Он говорит:
– У кого из кегостровских-то обедал?
– Приглашали все, а я коня пошел поить.
– Почему же отказался, если приглашали?
– Потому, что у тебя, осударь, забыл о том спроситься.
– Ну, а свой-то хлеб почто не ел?
– А ты, осударь, хотя и дал мне подорожный хлеб, а слова не сказал,что, Павлик, ешь! Рядник, помолчав, проговорил:
– Ох, дитя! Велик на мне за тебя ответ будет.
Ивану Ряднику привелось идти с Двины в Сумский берег на стороннем судне. Пал летний ветер, хотя крутой, но можно бы ходко бежать, если бы кормщик правил поперек волны. Но кормщик этим пренебрегал, и лодья каталась и валялась. Старый и искусный мореходец
Рядник не стерпел:
– Ладно ли, господине, что судно ваше так раболепствует стихии и шатается, как пьяное? Кормщик ответил:
– Это не от нас. Человек не может спорить с божией стихией.
– Сроду не слыхал такого слова от кормщика,-говорит Рядник.-А сколько лет ты, господине, ходишь кормщиком?
– Годов десять – двенадцать,– отвечает тот.
– Что же ты делал эти десять-двенадцать лет?!– гневно вскричал Рядник.Бездельно изнурил ты свои десять-двенадцать лет!
– Какое-то лето кормщик Иван Рядник остался дома, в Ширше.
Его навещали многие люди, и я пошел, по старому знакомству. Был жаркий полдень. Именитый кормщик сидел у ворот босой, грудь голая, ворот расстегнут. Вслед за мной идет тиун из Холмогор. Он хотел знать мненье Рядника о споре холмогорцев с низовскими мореходцами.
При виде важного гостя я схватил в сенях кафтанец и накидываю на плечи Ивана для приличия. А Иван сгреб с себя кафтан рукой и кинул в сторону. Когда тиун ушел, я выговорил Ряднику:
– Как ты, государь, тиуна принимаешь будто из драки выскочил. Ведь тиун-то подивит! Рядник мне отвечает:
– Пускай дивит, когда охота. Потолковали мы о деле, а на рубахи, на порты я не гляжу и людям не велю. В чем меня застанут, в том я и встречаю.
Опять было на Груманте.
Одного дружинника, как раз в деловые часы, начала хватать болезнь: скука, немогута, смертная тоска. Дружинник говорит сам себе:
«Меня хочет одолеть цинга. Я ей не поддамся. У нас дружина малолюдна. Моя работа грузом упадет на товарищей. Встану да поработаю, пока жив».
Через силу он сползал с нар и начинал работать, И чудное дело – лихая слабость начала отходить от него, когда он трудился.
Дружинник всякий день и всякий час сопротивлялся немощи. Доброй мыслею побеждал печаль и победил цингу: болезнь оставила его.
Ушаков и товарищи пришли в Сумский посад. Был праздник и сумляне пригласили их к столу.
Маркелов подкормщик говорит:
– Какой страх – со всеми есть и пить, а не знаем, кто какой веры! У меня и ложки с собой нет.
Маркел говорит:
– Какой страх людей обижать! В ложку ты свою веру собрал.
Как-то Маркел с Анфимом жили в Архангельске. У корабельной стройки взяли токарный подряд. Маркел и жил на корабле, Анфим – в городе. Редко видя учителя, Анфим соблазнился легкой наживой – торговлей. Запродал даже токарную снасть. Маркел этого ничего не знает.
Но вот рассказывают, пробует он маховое колесо у станка и видит будто, что заместо спиц в Колесе вертится Анфимка Иняхин.
Опамятовавшись от видения, Маркел прибежал к Анфиму:
– Друг, с тобой все ли ладно?
– А что же, Маркел Иванович? – удивился Анфим.
– Ты сегодня в видении передо мной колесом ходил.
– Ужели? – простонал Анфим и заплакал: – Ты меня, отец, правильно обличил. Торговлишка меня соблазнила. Я задумал художество наше бросить.
Ходил Маркел по Лопской тундре, брал ягоду морошку. На руке корзина, у пояса серебряный рожок призывный. Ягоды берет и стих поет о тишине и о прекрасной Матери-Пустыне. А заместо тишины к нему бежит мальчик лопин:
– Господине, не видал оленя голубого?
– Не видал,-говорит Маркел.
– О, беда! – заплакал мальчик.– Я пас оленье стадышко и уснул. Прохватился – оленя голубого нет.
– Веди меня к тому месту, где ты оленей пас,– говорит Маркел.
Вот они идут по белой тундре, край морского берега. А под горою свеи у костра сидят, в котле еду варят.
– Они варят оленье мясо,– говорит Маркел.
– Нет, господине,-спорит лопин.– Я видел, у них в котле кипит рыбешка.
– Рыбешка для виду, для обману. Они кусок оленины варят, а туша спрятана где-нибудь поблизости.
И Маркел, отворотясь от моря, зорко смотрит в тундру. А тундра распростерлась, сколько глаз хватает. И вот над белой мшистой сопкой вскружился черный ворон. Покружил и опустился в мох с призывным карканьем.
– Там закопана твоя оленина,– сказал Маркел,
К белому бугру пришли, ворона сгонили, мох, как одеяло, сняли: тут оленина.
А свеи из-под берега следят за лопином и Маркелом. Как увидели, что воровство сыскалось, и они котел снимают, лодку в воду спихивают. А Маркел в ту пору приложил. к устам серебряный рожок и заиграл. Свеи рог услышали, в лодку пали, гонят прочь от берега; только весла трещат – так гребут. Их корабль стоял за ближним островом. Так спешно удалялись, что котел-медник на; русском берегу покинули.
Этот котел Маркел присудил оленьему пастуху. Пастух не в убытке: котел-медник дороже оленя.
В старые века живал-зимовал на Груманте посказатель, песенник Кузьма. Он сказывал и пел, и голос у него, как река, бежал, как поток гремел. Слушая Кузьму, зимовщики веселились сердцем. И все дивились: откуда у старого неутомленная сила к пенью и сказанью?
Вместе со своей дружиной Кузьма вернулся на Двину, домой. Здесь дружина позвала его в застолье, петь и сказывать у праздника. Трижды посылали за Кузьмой. Дважды отказался, в третий зов пришел. Три раза чествовали чашей – два раза отводил ее рукой, в третий раз пригубил и выговорил:
– Не стою я таких почестей.
Дружина говорит:
– Цену тебе знаем по Груманту.
Кузьма вздохнул:
– Здесь мне цена будет дешевле.
Хлебы со столов убрали, тогда Кузьма запел, заговорил Его отслушали и говорят: – Память у тебя по-прежнему, только сила не по-прежнему. На зимовье ты, как гром, гремел.
Кузьма отвечал:
– На зимовье у меня были два великие помощника. Сам батюшка Грумант вам моими устами сказку говорил, а седой океан песню пел.
Зверобойная дружина зимовала на Груманте. Время стало ближе к свету, и двое промышленников запросились отойти в стороннюю избу:
– Поживем по своим волям. А здесь хлеб с мерки и сон с мерки.
Старосте они говорили:
– Мы там, на бережку, будем море караулить. Весна не за горами.
Наконец староста отпустил их. Дал устав: столько-то всякий день делать деревянное дело, столько-то шить шитья. Не больше стольких-то часов, спать. В становище повелено было приходить раз в неделю, по. воскресеньям.
Оба молодца пришли в эту избу, край моря, и день-два пожили по правилу. До обеда поработают, часок поспят. Вылезут на улицу, окошки разгребут. В семь часов отужинают – и спать. В три утра встают, и печь затопляют. И еду готовят. Все, как дома, на матерой земле.
День-два держались так. Потом разленились. Едят не в показанное время. Спят без меры. В воскресенье не пошли к товарищам. В понедельник этак шьют сидят, клюют носом.
– Давай, брат, всхрапнем часиков восемь? К нарам подошли и, вместо шкур оленьих, видят белого медведя. Будто лежит, ощерил зубы, ощетинился…
