Историю эту[2] я узнал более полувека назад[3] в доме прабабушки, престарелой супруги сенатора Феддерсена[4]. Помню, как восьмилетним ребенком, сидя подле ее кресла, я просматривал одну из переплетенных в голубоватый картон тетрадок периодического издания — не то «Лейпцигских…», не то «Гамбургских плодов для чтения»[5]. До сих пор ощущаю легкую дрожь, которую испытывал от ласкового прикосновения восьмидесятилетней дамы, гладящей по головке правнука. И сама она, и ее эпоха давно ушли в небытие, и тщетно пытался я впоследствии разыскать те ветхие листки, а потому не могу ни поручиться за подлинность моего рассказа, ни отстоять достоверность приведенных здесь фактов, если кому-нибудь вздумается их оспорить. Однако, несмотря на то, что впечатления мои с тех пор не обновлялись, я уверен, что сохранил в памяти все до мельчайших подробностей.
Случилось это в тридцатые годы нашего столетия, — так, помню, начинался рассказ старинного повествователя, — когда ненастным октябрьским днем я ехал вдоль северофризской плотины[6]. По левую сторону более часа тянулись безжизненные марши[7], на которых уже не пасся скот; по правую, в угрожающей близости, плескалось мелководье Северного моря. Хотя с плотины должен был уже открываться вид на острова и отмели, называемые здесь халлигами[8], я ничего не различал, кроме желтовато-серых волн, которые неустанно, с яростным ревом набегали и разбивались о плотину, обдавая меня и мою лошадь грязной пеной; в сумерках пустынное море неразличимо сливалось с небом, так как ущербная луна в вышине то и дело заволакивалась быстро проносящимися темными тучами. Закоченевшие от ледяного ветра руки едва держали поводья, и я сочувствовал воронам и чайкам, которые с немолчным карканьем и пронзительными криками летели дальше от моря, гонимые бурей.
Вскоре во мраке ночи я уже не мог с уверенностью различить копыт лошади; ни одной живой души не попадалось навстречу, не слышно было ничего, кроме неистового шума ветра и воды да кричавших птиц, едва не задевавших меня и мою верную кобылу своими длинными крыльями. Не скрою, единственным желанием тогда было поскорее добраться до безопасного жилья.
Непогода стояла третий день, и я сверх должного загостился у горячо любимого родственника, владельца небольшой усадьбы в одном из северных округов. Но дольше оставаться там было невозможно; меня ждали дела в городе, до которого предстояло скакать два часа к югу; несмотря ни на настойчивые уговоры кузена и его милой супруги, ни на дивные яблоки, выращенные в собственном саду — Перне и Гран-Ришар, — которые я так и не успел отведать, после полудня пришлось отправиться в путь.
— Погоди, вот доберешься до моря, — крикнул кузен из дверей мне вослед, — тогда уж непременно возвратишься; твоя комната тебя ждет!..
И в самом деле, когда набежали черные тучи и сгустилась смоляная тьма, а шквальный ветер едва не столкнул меня и кобылу с плотины, поневоле подумалось: «Что за дурь! Воротись и сиди себе с друзьями в теплом гнездышке». Но путь назад занял бы гораздо больше времени, чем продвижение вперед, к цели моей поездки; и потому, подняв воротник, я пустился рысью дальше.
Вдруг впереди на плотине мне что-то почудилось; не слышно было ни звука, но при чахлом свете прорезавшегося полумесяца обозначился силуэт, по мере приближения становившийся все отчетливей, и скоро уже я различил всадника на длинноногом поджаром коне;[9] темный плащ бился у незнакомца за плечами; на скаку он повернул ко мне бледное лицо и пронзил горящим взором.
Кто это был? Чего хотел? Я вспомнил, что не слышал ни стука копыт, ни храпа лошади, хотя всадник и конь пронеслись совсем близко от меня!
Размышляя так, ехал я дальше; как вдруг они еще раз промчались мимо — показалось даже, что всадник задел меня краем плаща — но опять все произошло без единого звука, будто всадник и конь летели. Я различил их вдали — легко, словно тени, спускавшихся с плотины к морю.
Не без робости продолжив свой путь и достигнув злополучного места, я увидел внизу у самой плотины огромную вымоину в коге[10] — такие обычно образуются под напором волн во время шторма и остаются потом в виде довольно глубоких заводей[11].
Вода, притом что ее не сдерживала плотина, оказалась на удивление недвижной, не возмущенной всадником, а самого его уже не было видно. Зато, к своей радости, я заметил нечто другое: впереди, снизу от кога, мерцало множество разбросанных в темноте огоньков; это светились окна продолговатых фризских домиков, обособленно построенных на разноуровневых варфтах[12]. Ближе всего ко мне, в половину высоты внутренней плотины[13], стоял большой дом, похожий на другие; на южной его стороне, справа от двери, горели все окна; там я различил какие-то силуэты и услышал, хоть и выла буря, чьи-то голоса. Лошадь, не дожидаясь понуканий, уже сошла с плотины и направилась по тропе прямо к дверям дома. Понятно было, что это постоялый двор, поскольку под окнами располагалась так называемая «жердь», а именно прикрепленная к двум столбам перекладина с большими железными кольцами для скота. Я привязал свою кобылу, поручив ее вышедшему мне навстречу слуге.
— Сегодня какое-то собрание? — поинтересовался я, услышав из открытой двери горницы оживленный говор и звон стаканов.
— Да вроде, — ответил слуга на нижненемецком наречии[14] — наряду с фризским, на нем, как я узнал позже, местные жители говорят здесь вот уже более ста лет. — Собрались и смотритель, и уполномоченные, и остальные, имеющие интерес[15]. А все из-за наводнения!
Войдя в комнату, я увидел за длинным столом у окна с десяток людей; на столе стояли стаканы с пуншем; выделявшийся своей статностью господин явно здесь председательствовал.
Я поздоровался и попросил позволения сесть, на что получил любезное разрешение.
— Несете вахту? — обратился я к одному из гостей. — Сегодня жуткая непогода, за плотиной нужен присмотр!
— Верно, — согласился мой собеседник. — Мы, на восточной стороне, возможно, в безопасности; а вот на другом берегу неспокойно[16], там почти все плотины построены по старинному образцу, наша же главная плотина хорошо укреплена еще в прошлом столетии. Недавно мы были на ней и изрядно замерзли, да и вы, видать, тоже; надо посидеть еще пару часов — на месте остались надежные люди, которые обо всем нам докладывают.
И прежде чем я успел заказать хозяину ужин, напротив уже появился стакан с пенящимся пуншем.
Вскоре я узнал, что дружелюбный сосед — не кто иной, как смотритель плотин; мы разговорились, и я принялся рассказывать о недавней странной встрече. Он насторожился, и вдруг разговоры за столом сразу смолкли.
— Всадник на белом коне! — воскликнул кто-то, и все встревоженно задвигались. Смотритель встал.
— Не стоит пугаться, — постарался успокоить он собравшихся. — Возможно, этот знак — не только нам. В семнадцатом году[17] появление всадника касалось также и тех, кто живет на другом берегу; это они прежде всего должны волноваться.
Всеобщий испуг передался и мне.
— Простите, — спросил я, — а что это за всадник на белом коне?
Чуть в сторонке от всех остальных, за печкой, сидел ссутулившись маленький тощий человек в поношенном черном сюртучке; одно плечо у этого господина, как я заметил, было выше другого. Он не принимал участия в общем разговоре, но его глаза с темными при поредевших седых волосах ресницами свидетельствовали, что пришел он сюда не дремать.
На него-то и указал рукой смотритель.
— Наш школьный учитель лучше всех может об этом рассказать, — произнес он, немного повысив голос. — Правда, он повествует на собственный лад и не столь точно, как моя старая домоправительница Антье Фоллмерс.
— Вы шутите, смотритель, — донесся из-за печки чуть простуженный голос недовольного человечка. — И не надо меня вечно сравнивать с вашей глупой драконихой!
— Но, господин учитель, — не уступал смотритель плотины, — драконихи — наилучшие хранительницы подобных историй!
— Однако у нас на сей счет несколько иное мнение. — Усмешка превосходства слегка исказила довольно тонкие черты лица учителя.
— Видите ли, — шепнул мне на ухо смотритель, — он немного нос задирает. В юности он изучал теологию и только из-за расстроенной помолвки остался здесь учительствовать.
Учитель между тем уже выбрался из уютного закутка за печью и сел за длинный стол рядом со мной.
— Расскажите, расскажите, господин учитель! — раздалось несколько молодых голосов.
