— Этотъ приговоръ, отвѣчалъ американецъ: — падаетъ не на поэта, а на человѣка, не на сочинителя «Ворона», но на Поэ, который шатается пьяный по улицамъ Бостона или Нью-Йорка.
— Соотечественники могли бы извинить эту слабость человѣка, составляющему славу ихъ отечества, но что значить эта слабость теперь, когда могила навсегда сомкнулась надъ нимъ? Поэтъ живетъ въ своихъ твореніяхъ; его творенія — онъ самъ. Поэтъ подобенъ химику, который какъ бы волшебствомъ творитъ изъ отвратительныхъ матеріаловъ самые лучшіе духи. Человѣкъ Поэ могъ быть причастенъ жалкимъ земнымъ недостаткамъ, но поэтъ Эдгаръ свободенъ отъ нихъ. Можно было предъ бѣднымъ литераторомъ запирать двери, но творенія генія должны быть во всѣхъ рукахъ.
— Можетъ быть, вы и правы, отвѣчалъ американецъ смѣясь: — признаюсь, въ приговорѣ надъ Поэ я слѣдую только общему мнѣнію, но честью смѣю васъ увѣрить, что совсѣмъ не знаю этого общественнаго поэта и до настоящей минуты ни одной строчки изъ его стиховъ не читалъ.
— Вы возбуждаете въ насъ крайнее любопытство прослушать что-нибудь изъ твореній Зтой обезславленной славы, сказала одна изъ присутствующихъ дамъ, не мало гордившаяся своими познаніями въ англійской литературѣ: — не можете ли вы передать намъ что-нибудь изъ лучшихъ его стихотвореній? Вѣроятно, вы знаете многое изъ нихъ наизусть.
— Къ сожалѣнію, ничего не знаю, отвѣчалъ Свенъ.
— Тамъ на столѣ, сказала мистрисъ Дургамъ: — лежитъ книга съ переводами американскихъ стихотвореній. Можетъ быть, въ ней найдется что-нибудь и изъ Эдгара Поэ.
Свенъ взялъ красиво переплетенный томикъ, на который указала мистрисъ Дургамъ, и нѣсколько минутъ молча перелистывалъ страницы.
— Тутъ много есть стихотвореній Эдгара Поэ, сказалъ онъ наконецъ: — а между тѣмъ нѣтъ самаго знаменитаго и, быть можетъ, самого характеристическаго стихотворенія: «Воронъ». По правдѣ сказать, оно и непереводимо, какъ вообще говоря всѣ стихи трудно переводить. Послѣ того, что я выразилъ такую похвалу поэзіи Эдгара Поэ, мнѣ почти страшно представить его дамамъ въ такомъ обезображенномъ видѣ какъ переводъ.
— Пожалуйста прочтите! закричало до полудюжины голосовъ: — мы убѣдительно просимъ васъ о томъ.
Свенъ взглянулъ на мистрисъ Дургамъ, и увидѣлъ холодное, равнодушное лицо. Ни малѣйшаго слѣда любопытства или участія не выражалось на немъ.
— Вотъ одно изъ лучшихъ стихотвореній, сказалъ Свенъ, нѣсколько смущенный такимъ невозмутимымъ равнодушіемъ: — оно называется:
АННАБЕЛЬ ЛИ.
«Много, много лѣтъ прошло, какъ въ нѣкоторомъ царствѣ у моря жила красная дѣвица. Вы не знаете ее, а я назову ее Аннабель Ли. Она любила меня, а я любилъ ее, мою стройную, черноокую лань!
Я былъ ребенкомъ и она была ребенкомъ въ этомъ царствѣ у моря. Но не выразить словами, какъ любила она меня, какъ я любилъ ее, мою прелестную Аннабель Ли. Геніи воздушные плакали отъ зависти, смотря на насъ.
Вотъ и причина, что въ одну ночь буря разразилась изъ тучъ и захватила въ ледяныя объятія милую Аннабель Ли. Въ бурѣ явился ея знатный сродникъ и похитилъ мою дорогую лань и скрылъ ее въ могилѣ въ царствѣ у моря.
Геніи позавидовали намъ; вѣдь они и вполовину не такъ счастливы, какъ мы. Вотъ причина, каждому извѣстная въ царствѣ у моря, почему въ одну ночь буря разразилась изъ тучъ и убила мою Аннабель Ли.
А все же она любила меня, а любилъ. ее, мою любимицу, стройную какъ лань и бѣлую какъ снѣгъ. И всѣ геніи въвоздухѣ, и всѣ демоны въ морѣ вовѣки не разлучатъ меня съ моей очаровательной Аннабель Ли.
И появится ли луна, а мои мечты уже объ Аннабель Ли. И блестятъ ли звѣзды, а въ моихъ глазахъ — глаза Аннабель Ли. И до разсвѣта я обнимаю смѣло мою любимицу, мою жизнь, мою лань, мою невѣсту на гробницѣ здѣсь у моря, въ гробу у шумнаго моря...»
— О, какая прелесть! что за очарованіе! дышетъ нѣгой! какая нѣжность! шептали, вздыхали и картавили голоса вокругъ чайнаго стола.
— Я нахожу, что все это таинственностью отзывается, замѣтилъ молодой адъюнктъ философіи.
— Что надо подразумѣвать подъ именемъ знатнаго сродника? спросила молодая дѣвица съ бѣлокурыми локонами.
— Ангела смерти, должно быть, отвѣчалъ Свенъ сухо.
— О Боже! воскликнула молодая дѣвица: — сколько тутъ ужасовъ!
Мистрисъ Дургамъ ничего не сказала. Пока гости распространялись въ остроумныхъ сужденіяхъ насчетъ бѣднаго стихотворенія, она встала съ дивана и нѣсколько разъ прошлась по комнатѣ. Потомъ опять подошла и остановилась нѣсколько въ сторонѣ отъ другихъ, какъ-разъ противъ Свена.
— Тутъ есть еще и другое стихотвореніе, немного длиннѣе перваго сказалъ Свенъ: — я охотно прочелъ бы и его, такъ какъ оно поясняетъ нѣкоторымъ образомъ нашъ разговоръ объ американскихъ женщцнахъ, но боюсь утомить вниманіе общества.
— Умоляемъ васъ, прочтите еще; — вы такъ хорошо читаете! завопило до полдюжины голосовъ.
— Стихотвореніе это не имѣетъ заглавія; наверху значится только «Къ —» и двѣ черточки.
— Какая таинственность! восклинула дѣвица съ бѣлокурыми локонами.
— Можно начинать?
— Пожалуйста.
«Одинъ разъ я видѣлъ тебя за много лѣтъ назадъ. Это было въ полночь въ іюлѣ, при лунѣ, которая, какъ твоя душа, стремилась по крутой стезѣ на небо. Мягкая какъ шелкъ, серебристая вуаль окутывала священною тишиною, мракомъ и легкимъ сномъ сотни бѣлыхъ розъ, поднявшихъ свои головки къ небу; розы росли въ саду, гдѣ тихо шелеститъ вѣтерокъ, на бѣлыя розы, поднявшія головки къ небу и, въ отвѣтъ на любовное сіяніе луны, разливавшія упоительное благоуханіе; на бѣлыя розы, поднявшія головки къ небу, и улыбаясь, и умирая въ цвѣтникахъ восхищавшіяся тобою и блаженною близостью къ тебѣ. Я видѣлъ тебя, когда ты вся въ бѣломъ облокотилась на скамью изъ фіалокъ. Луна освѣщала возвышенныя головки бѣлыхъ розъ, а также и твое — увы! страданіями возвышенное чело.
Не сама ли судьба — иначе называемая скорбь — не сама ли судьба привела меня сегодня къ садовой калигкѣ, чтобъ подышать сладостнымъ дыханіемъ розъ? Все было тихо, уснулъ презрѣнный свѣтъ, только мы съ тобой не спали. Я медлилъ, я смотрѣлъ — и вдругъ всему конецъ! исчезло все! О, понятна мнѣ, что садъ былъ заколдованъ!
Погасъ матово-жемчужный свѣтъ луны; дерновыя скамьи, разбросанныя по дорожкамъ, душистые двѣты и тихія деревья — все скрылось съ глазъ моихъ. Даже благоуханіе розъ испарилось въ нѣжныхъ объятіяхъ воздуха — все пропало, только не ты — нѣтъ, даже и ты, но не свѣтъ небесный въ твоихъ очахъ, не душа твоихъ прекрасныхъ глазъ. Я видѣлъ только ихъ — въ нихъ былъ мой міръ. Я видѣлъ только ихъ — и то на нѣсколько часовъ. Я видѣлъ только ихъ — пока не скрылась полная луна. Какую темную, сердечную загадку я видѣлъ въ этой блестящей какъ алмазъ небесной сферѣ! Какую глубокую печаль! И сколько въ ней высокой надежды! Какую безмолвную, глубокую какъ море гордость! Какое смѣлое честолюбіе и, ахъ! какую глубокую, бездонную способность любить!
И вотъ наконецъ скрылась полная луна на западѣ за черными тучами — и ты какъ духъ исчезла за деревьями, похожими на мертвецовъ. Остались лишь твои глаза. Они не исчезали и не могутъ никогда исчезнуть. Они освѣщали мой путь въ ту ночь; они никогда меня не покидали, какъ надежда. Они преслѣдуютъ меня; они путеводятъ мою жизнь. Они мои слуги; я ихъ рабъ. Ихъ обязанность меня просвѣщать и вдохновлять, мой долгъ — просвѣщаться и вдохновляться ими, очищаться ихъ священнымъ огнемъ, освѣщаться ихъ небеснымъ пламенемъ. Они восторгомъ наполняли мою душу. Преклоняюсь предъ этими чудными звѣздами! Въ мрачномъ молчаніи дремлющей ночи и даже въ полуденномъ свѣтѣ дня я вижу ихъ всегда — двѣ дивныя утреннія звѣзды; и даже солнце не можетъ ихъ затмить.»
Свенъ читалъ увлекательно и съ большей задумчивостью, нежели сколько самъ этого желалъ. Ему стало стыдно, что онъ позволилъ себѣ увлечься, позволилъ этому обществу, неспособному понять подобныхъ ощущеній, заглянуть въ душу своего любимаго поэта и въ свою душу. Онъ не рѣшался поднять глаза — и молча перелистывалъ книгу, пока не смолкли наконецъ всѣ эти неизбѣжныя воссклицанія: «Очаровательно! восхитительно! о, какая прелесть!» Тогда онъ тихо закрылъ книгу и всталъ. Когда онъ поднялся, взглядъ его упалъ чрезъ столъ на мистрисъ Дургамъ, все еще стоявшую въ сторонѣ; держась рукою за стулъ и пристально устремивъ глаза на Свена, она стояла неподвижно. Свенъ чуть не вскрикнулъ. Предъ нимъ явилось то же лицо, которое онъ въ первый разъ видѣлъ въ утреннихъ сумеркахъ; то же упорно-мрачное, благородно-горделивое лицо съ міромъ страстей въ скорбныхъ, неподвижныхъ глазахъ. И эти глаза теперь на него устремлены съ желаніемъ изслѣдовать, съ требованіемъ отвѣта на вопросы. Зачѣмъ? Но это длилось одну минуту. Вслѣдъ затѣмъ ея лицо опять облеклось холодною, безучастною личиною, надъ которою Свенъ цѣлый вечеръ раздумывалъ, желая разгадать эту тайну.
