– Присядьте-ка без церемоний, почтеннейший, – сказал земляк, подвигая стул к ногам больной.
– Но, может быть, я буду беспокоить!
– О нет, пожалуйста, садитесь, – перебила Анна, – я очень рада вашему приходу; мне несколько легче, и мы поговорим.
– Этого мало, – перебил Захар Иваныч, – я возился целый день, а он свежехонек: так не угодно ли ему без фасонов заступить мое место и давать лекарство, а я пойду в гостиную да отдохну маленько. Так ли?
Больная хотела возражать, но я решительно объявил, что отказ с ее стороны почту оскорблением, и принял из рук земляка стклянку с микстурой; выпроводив его из спальни, я остался один у постели очаровательной Анны.
– Вы не в первый раз в Карлсбаде? – спросила она.
– Нет, сударыня, я провел здесь прошлую весну.
– Да, Вульф говорил мне, что встречал вас очень часто с прекрасной дамой… вы были не одни.
Анна ревновала, тем лучше; на вопрос ее я отвечал со всей возможной неясностью.
– А мы с Вульфом много говорили о вас сегодня утром, – сказала больная.
– Право? – отвечал я, не зная, что сказать.
– Да и не только с ним, но и с одной дамой, которая также крайне вами интересуется.
– Не на лестнице ли?
– Вы это заметили?
– Я видел, что вы разговаривали с кем-то, и прошел мимо.
Я вспомнил, что Анну остановила какая-то старуха, – и переменил разговор.
– Я почти обвиняю себя в нездоровье вашем.
– Как это?
– Вчера вечером, хотя я и не имел чести еще быть вам представленным, но, предвидя дождь, я должен бы был предупредить последствия, предложа вам возвратиться в Постгоф.
– Это было бы очень любезно с вашей стороны, но вы не могли узнать меня, – сказала Анна.
– Я видел дагерротип ваш, сударыня.
– У Захара Иваныча? Но он больше похож на мой портрет, нежели на меня: время и болезнь – эти два врага женщин…
– Я узнал вас, и этого достаточно, чтобы оправдать сходство дагерротипного изображения с оригиналом. Впрочем, тип Рубенса не в моде, – прибавил я, – и пурпур не входит более в состав красок для кисти художников нашего века.
– Если это так, – заметила, смеясь, больная, – то я очень счастлива, что здесь темно и вы меня не видите.
– Почему же?
– Потому что лицо мое горит и я должна быть пурпуровая; дайте мне руку, – продолжала она и приложила трепещущую руку мою к своим щекам.
– У вас жар.
– Да, но только в голове, а ноги холодны как лед…
– В таком случае их непременно должно согреть.
– Чем же? – спросила Анна.
– Трением, сударыня.
– Но мне совестно потревожить старуху: она, верно, спит.
…Через несколько минут в соседней комнате раздался храп; Захар Иваныч спал как убитый.
– Вас не может не беспокоить эта музыка, – сказал я, улыбаясь.
– Что ж делать! – отвечала Анна.
– Как что?
И, выскочив из залы, я растолкал жениха. Захар Иваныч вскочил, впросонках протер себе глаза кулаком и изъявил желание знать, где он, что с ним и зачем его будят.
– Затем, чтобы не тревожить больную.
– Да, да, я было и забыл… так как же быть? – проговорил сосед, – ежели вы меня, почтеннейший, оставите хоть на одну минуту, я опять захраплю.
– Хоть на все тоны, только, пожалуйста, в своей постели.
– Стало быть, вы полагаете, что мне можно уйти?
– И можно и должно.
– А кто ж останется при Анюте?
– Останусь я, пожалуй.
– В таком случае спасибо и прощайте, – сказал с радостию земляк, подбирая сапоги.
Захар Иваныч надел картуз и, не заходя к больной, побрел ощупью вниз по лестнице.
При удалении его я был так счастлив, как может только быть счастлив смертный.
Возвратясь в спальню и подав лекарства Анне, я предложил ей заснуть, сам же, заменив кресло скамейкой, поместился поближе.
– Как мне хорошо! – шепнула Анна, протягивая мне уже не одну, а обе ручки. – Какую ужасную ночь провела бы я без вас, – прибавила она голосом менее хриплым.
– Но чувствуете ли вы себя лучше?
– О, несравненно лучше! вот доказательство! – она снова взяла мою руку и подложила себе под щеку. – Чувствуете ли вы, что жар уменьшается? – спросила Анна.
– Да, кажется, – проговорил я, передвигая скамейку к самому изголовью кровати.
Я чувствовал жаркое дыхание больной, лицо мое почти касалось ее лица, голова моя начинала кружиться.
Больная положила левую ручку свою на мою голову.
Не описываю всего, что происходило во мне, потому что, вероятно, всякий в подобных обстоятельствах перечувствовал бы то же самое, что чувствовал и я.
– Анна! – проговорил я прерывающимся от волнения голосом, – не выздоравливайте так скоро, или я умру от отчаяния.
– Как это мило! вы очень любезны!
– Но здоровая вы не будете принадлежать мне, а эта ночь пройдет слишком скоро. Простите откровенность сердца и вспомните, что мы давно знакомы.
– То есть с сегодняшнего вечера. Вам время показалось очень долго, – прибавила Анна, смеясь.
– Нет, не с сегодняшнего вечера, а с той минуты, как я увидел случайно портрет ваш, Анна; я мысленно не разлучался с вами, портрет этот привел меня сюда.
– Повторяю вам, – отвечала, смеясь, больная, – что портрет нисколько не похож на меня.
– Тем лучше, Анна, и я охотно изменяю ему для вас.
– Лекарство, дайте мне лекарство! – проговорила она, освобождая ручку свою из моих рук. – Способ ваш ухаживать за больными опаснее самой болезни, и если вы хотя немного меня любите…
– Люблю страстно!
– В таком случае вспомните, что я чрез несколько дней сделаюсь женою вашего друга.
– Я ненавижу его.
– Напрасно! он добрый человек.
– И вы его любите?
– Может быть.
– Не верю.
– Как хотите, но повторяю, что вы заставляете меня почти сожалеть об его отсутствии. Послушайте, – прибавила она серьезно, – несчастный портрет ввел вас в ужасное заблуждение. Я действительно была недурна, но в эту минуту от прежней красоты не осталось и следов. Принесите свечку и взгляните.
– Зачем?
– Разочаровывая вас, я поступаю с самоотвержением, потому что вы мне нравитесь. – Когда Анна произносила эти слова, голос ее звучал как-то грустно. – Вы сами отказались бы от меня завтра! – прибавила она.
– Никогда, никогда! – воскликнул я, целуя у ней руки.
И целый поток пламенных уверений отвечал на вздохи трепещущей Анны. Бедный, несчастный Захар Иваныч!
Едва первый луч солнца озарил таинственное ложе красавицы, едва очаровательные прелести ее сделались доступны моему восторженному взору, как я, схватив шляпу, как безумный, выбежал из дому пятидесятилетней Анны Фадеевны. Стыд и раскаяние сопровождали меня до квартиры моей и с квартиры до самой почтовой конторы.
Только на первой станции догадался я, что дагерротипный портрет был только портрет портрета Анны Фадеевны, а прекрасные глаза постгофской незнакомки – прекрасными глазами постгофской незнакомки, а не Анны Фадеевны. Проклиная самого себя, я гнал лошадей насмерть и наконец в пять часов домчался до Цвиккау. В шестом часу катился уже я по железной дороге обратно в Дрезден. Вздохнув в последний раз, и все-таки не по Анне Фадеевне, а по прекрасной карлсбадской даме, я нечаянно оглянулся, и первое лицо, на котором остановился взор мой, – была она!
Рассказ впервые опубликован в журнале «Современник» в 1851 году (№ 6).
Произведение подверглось довольно серьезному вмешательству цензуры. Наибольшие претензии вызвали эпизоды с участием принадлежащего Захару Иванычу крепостного, называемого им Трушкой. Даже самая эта кличка была последовательно заменена в печатном тексте на нейтральное «Трифон».
А. Д. Галахов отметил в годовом обзоре «Русская литература в 1851 году», что «Воспоминание о Захаре Иваныче» отличается «живостью и легкостью разговорного языка» (Отечественные записки, 1852, № 1, отд. 5, с. 14). Довольно высоко оценил это произведение Аполлон Григорьев, в дальнейшем прохладно относившийся к творчеству Вонлярлярского: «…Остроумный и бойкий рассказ, в котором основа совершенно ничтожна, но зато подробности очень хороши. Хорош и сам Захар Иваныч, и камердинер его Трифон и содержатель русской гостиницы в Дрездене, несчастный Гайдуков и, наконец, Александр Фридрих Зельфер с отцом его Христианом Зельфером. Вероятно, все прочли уже прекрасный беллетристический рассказ г. Вонлярлярского и знакомы с этими упомянутыми нами лицами» (Москвитянин. 1851, № 15, с. 350, см. также вступит. статью к наст. изд., с. 9–10).
С. 293. …кульмское поле сражения…– Кульм (ныне Хлумец, ЧССР) – деревня в Чехии, входившей в описываемое время в состав Австрийской империи. 17–18 (29–30) августа 1813 г. русские войска, прикрывавшие под командованием А. И. Остермана-Толстого отступление после Дрезденского сражения армии антинаполеоновской коалиции, разбили здесь преследовавших их французов.
Русский монумент-«за деревнею Кульмом, подле самой проезжей дороги, великолепный монумент Русский, воздвигнутый на том месте, на котором был ранен граф Остерман-Толстой» (‹Греч А. Н.› Русский путеводитель за границею. СПб., 1846, с. 137).
