— О, вам нечего торопиться.
Мирбель проводил их взглядом. Ксавье не испытывал никакого волнения в ожидании предстоящего разговора, скорее, какую-то скуку: побыстрее бы объясниться... и покончить с этим раз и навсегда.
— Что я хотела у вас узнать? Причину вашего здесь появления. Жан мне вчера сказал... Вы подтверждаете его версию?
Ксавье спросил рассеянно:
— Какую версию? — Он издали наблюдал за маленьким Роланом, который застыл на корточках у ручья, перерезавшего луг.
— Вы якобы поддались шантажу, он сам употребил это слово, и отложили свое поступление в семинарию из-за того, что Жан соглашался вернуться сюда, только если вы поедете вместе с ним...
— Ну, если бы он на самом деле не хотел возвращаться... Быть может, наша встреча была для него лишь предлогом, чтобы вернуться, — добавил он с легкостью. — Я думаю, он просто хотел вас испугать...
— Вы, однако, приняли из-за этого весьма важное решение: ведь вас ждали в семинарии. Эта оттяжка, пусть и краткая, может иметь последствия... так мне, во всяком случае, кажется.
Ксавье остановился, сорвал стебелек мяты, растер его между пальцами и понюхал. При этом он не спускал глаз с Ролана, по-прежнему неподвижно сидевшего на корточках у ручья.
— Что это он так разглядывает? — спросил Ксавье.
— Ответьте мне, да или нет? — нетерпеливо требовала Мишель. — Разве вы не приняли важное решение?
Он улыбнулся, пожал плечами:
— Кто знает, может, я сам был счастлив, что нашел способ...
— Не поступать в семинарию?
Она сосредоточенно посмотрела на него снизу.
— Мне сейчас вдруг пришло это в голову, — добавил он, — тогда я этого не осознал.
— Вы счастливы, что разом все оборвали? — спросила она неожиданно грубо. — Конечно, в вашем возрасте... Да, теперь я понимаю, что встреча с Жаном послужила для вас благовидным предлогом... Так, что ли?
Он ее почти не слушал. Объяснение между ними состоялось. Какая разница, есть ли доля правды или нет в том, что она сказала!
— Я считаю себя доброй католичкой, — продолжала она. — Однако, признаюсь, я всегда удивлялась...
Он помотал головой, словно отгоняя муху:
— Извините меня, пожалуйста, но мне хотелось бы узнать, на что он там смотрит. Я сейчас вернусь.
Мишель растерянно остановилась посреди аллеи, следя глазами за Ксавье, который шагал по лугу. Он все еще держал в руке стебелек мяты. Кузнечики выскакивали у него из-под ног. Он с детства любил запах мокрой травы. Ролан не двинулся с места, хотя, наверно, и слышал, что кто-то идет. Он по-прежнему сидел на корточках.
— На что ты смотришь?
— На головастиков.
Мальчик ответил, не подымая глаз. Ксавье сел на корточки рядом с ним.
— Я наблюдаю за ними с позавчера. Они еще не лягушки. Я хотел бы увидеть, как они превращаются в лягушек.
Какая у него тоненькая шея! Как только она выдерживает тяжесть его головы? А вот коленки у него уже большие. Ксавье спросил, интересуют ли его вообще животные. Ребенок не ответил. Быть может, он считал, что это само собой разумеется, а быть может, просто по лености ума: ему неохота было вступать в разговор с незнакомцем.
— У меня есть книга про животных, я пришлю ее тебе, когда вернусь домой.
— А там есть картинки?
— Конечно, есть.
— Но сюда ее посылать не надо, меня здесь не будет.
Он сказал это равнодушным тоном. Ксавье спросил его: разве ему не нравится в Ларжюзоне? Ребенок, казалось, не понял вопроса. На тростник рядом с ним села стрекоза с голубовато-лиловыми крыльями. Он поднес к ней руку и внезапно, резким движением, схватил ее за трепещущие крылья большим и указательным пальцами, крикнул: «Поймал», — а потом стал щекотать травинкой тельце стрекозы.
— У нее щипчики в конце хвоста. Но меня ты не ущипнешь, стрекозища!
— А там, куда ты поедешь, тоже будут животные? Ты будешь жить в деревне?
Мальчик ответил, что не знает, ни на секунду не отрывая при этом взгляда от насекомого, которое дергало ножками и извивалось всем своим длинным кольчатым тельцем.
— А почему ты не останешься здесь?
Мальчик разжал пальцы: стрекоза улетела не сразу. Он сказал:
— Ее свела судорога.
Но Ксавье не отступал, он в первый раз назвал его по имени:
— Ролан, скажи, почему ты не останешься здесь?
Он пожал плечами:
— Я им осточертел.
В его интонации не было ни печали, ни обиды, ни сожаления. Он просто констатировал, что в Ларжюзоне он всем надоел.
— Но ведь мадемуазель Доминика тебя любит?
Он впервые поднял глаза на Ксавье:
— Ее здесь тоже не будет. — И добавил: — А то бы я... — но оборвал фразу на полуслове.
Ксавье пытался вытянуть из него:
— А то бы... что? — Но тщетно. Мальчик не отвечал. Он снова сел на корточки, отвернувшись от Ксавье, который продолжал его расспрашивать:
— Она добрая, мадемуазель Доминика?
— Ей надо было вернуться в школу второго октября, — сказал мальчик, — но ей дали отпуск из-за плеврита...
— У нее плеврит?
В этот момент Мишель, уставшая ждать Ксавье на аллее, подошла к ним и спросила, смеясь:
— Вы бросили меня ради этого малыша? Вы, видно, любите детей, но, предупреждаю вас, от этого мальчишки толку не будет. Я сделала все, что могла...
Понизив голос, он сказал с возмущением, что нехорошо так говорить при ребенке. Она не рассердилась.
— Уверяю вас, он ничего не понимает. Промочишь ноги, так тебе и надо! — добавила она, повернувшись к мальчику. — У тебя ведь нет других ботинок.
У Ролана изменилось выражение лица, оно тут же стало упрямым и замкнутым. Словно насекомое, которое притворяется мертвым. Он снова подошел к ручью и сел на корточки.
— Я обожаю детей, — сказала Мишель, — но Ролан лишен всякого обаяния, уверяю вас, он совсем неинтересен.
Они вернулись на аллею. Помолчав, Ксавье сказал:
— А вот мне он интересен.
— Но я прождала вас все утро не для того, чтобы говорить о нем. Так как же: уезжаете вы или остаетесь?
Она остановилась посредине аллеи и, наклонившись к Ксавье, стала пристально разглядывать его, словно хотела вынуть у него соринку из глаза. А он увидел, что на ноздре у нее какая-то черная точка, что в уголках губ прорезались морщинки, а на чересчур полной шее остался красный след от прыща.
— Это вам решать, а не мне, я в вашем доме, мадам. Если вы пожелаете, я сегодня же уеду.
— О нет, — возразила она, — это не в традициях Ларжюзона. Мы все же более гостеприимны.
Она засмеялась, и он увидел у нее во рту матовый, почти синий зуб.
Он молчал. Он шагал рядом с ней, но уж лучше бы он совсем ушел. Она вдруг воскликнула:
— Да, я была не права! Я была не права...
Ксавье, казалось, проснулся и поглядел на нее.
— Я не должна была так говорить при мальчике. Извините меня, мсье. Я никогда не умела разговаривать с детьми. Этому учишься, наверно, со своими. А я?
«Лишь бы она не заплакала!» — подумал он. Но она не заплакала.
— Если вы решите остаться, то только ради нас, чтобы нам помочь, теперь я уверена в этом. Но тогда вам надо знать нашу историю с самого начала. Мы полюбили друг друга еще детьми... Каким был Жан в пятнадцать лет, какое это было чудо!..
— Я учился в том же коллеже, что и он, только десять лет спустя, — сказал Ксавье. — Но и при мне еще ходили легенды о Мирбеле, о его бунте, о тех наказаниях, которыми опекун пытался его обуздать.
— Но настоящей трагедией были для него отношения с матерью. Он ее просто боготворил. Она была ужасной женщиной... А главное, она ему открыла... Нет, я не имею права рассказывать вам это. Вы верите, — вдруг спросила она, — что он когда-нибудь излечится?
Но Ксавье не слушал Мишель. Он глядел на Доминику, которая шла им навстречу, таща за руку мальчика; он хныкал и был весь в грязи, с головы до ног.
— Не понимаю, — сказала Доминика со вздохом, — как это его угораздило свалиться в такой ручеек! Посмотрите, в каком он виде!
Икая от холода, Ролан оправдывался, что хотел перебраться на ту сторону.
— По той переправе, которую мы вчера с вами построили, помните? Но большой камень пошатнулся...
— Ну что ж, — с раздражением сказала Мишель, — идите переоденьте его.
Девушка возразила:
— Я ему не нянька. Да и есть ли у него во что переодеться?
— Тогда пусть обсохнет. Сейчас не холодно. Сядь на солнышко и не мешай нам.
— Нет, — сказал Ксавье, — так нельзя. Я его вымою. — Он взял мальчика за руку и добавил: — Я к этому привык, в воскресной школе на меня часто оставляли по пятьдесят ребятишек. Веди меня к себе в комнату, малыш.
— Я пойду с вами, — заявила Доминика.
Он стал уверять, что не стоит беспокоиться, что он сам прекрасно справится.
— Неужели вы думаете, что я вам не помогу!
— Я тоже пойду, — сказала Мишель.
Они вчетвером повернули к дому. Ксавье по-прежнему держал Ролана за руку, женщины шли следом. На каменном крыльце в плетеном кресле восседала закутанная в большую шаль Бригитта Пиан; глаза ее, как всегда, были скрыты темными очками, на ногах лежал плед; возле нее стоял Жан де Мирбель.
