Ознакомительная версия.
— Прыгайте! Найдите группу, которую вела сестра милосердия, и прежним путем уходите на тот берег Днепра. Меня не ждать, сам выберусь через…
Он замолчал, поскольку забыл о заповеди командира. «Никогда не объясняй подчиненным того, что их непосредственно не касается». Заповедь была фронтовой, ясной, многократно проверенной. Поэтому как только последний пассажир покинул кузов «Уайта», Александр круто заложил руль и, ломая плетни, вылетел на прямой спуск с Козьей горы.
Доктор Трутнев Петр Павлович нагрянул к Вересковским неожиданно. Не потому, что не уведомил о приезде, а потому, что надобности в нем не было. Настеньку лечил Игнатий, в уездном городишке, где практиковал Петр Павлович, пациентов хватало, а он — взял да и прикатил. Занятый своими думами генерал не обратил на внезапность его появления особого внимания, но Ольга Константиновна мельком поинтересовалась, не случилось ли чего-либо экстраординарного.
— Никоим образом, Ольга Константиновна, что вы! — торопливо забормотал Трутнев. — Никоим образом.
Нервно ответил. Очень нервно.
— Решили проведать нас или своего фельдшера?
— Да, да. Он — лучший травник. У него бабка — знаменитая знахарка в Трансильвании. — Доктор говорил торопливо и маловразумительно, потому что правду почему-то сказать не решался. — Простите великодушно, любезная Ольга Константиновна, не может ли Николай Николаевич принять меня?
— Разумеется, Петр Павлович, он будет весьма рад. Прошу пройти прямо в кабинет.
Трутнев поспешно, а потому несколько неуклюже поклонился и прошел к генералу-историку.
Николай Николаевич и впрямь был рад видеть друга семьи. Что-то говорил, пожимая руку и усаживая гостя в кресло. Что-то, разумеется, необязательное, но в ответ слышал еще более необязательное:
— Да, да. Да, да.
— Что-нибудь случилось, Петр Павлович?
— Как бы сказать… — доктор помялся. — И да, и нет. Словом, после переворота я пошел в полицию, и там сказали, что я совершенно свободен и могу ехать, куда захочу.
— А причем тут полиция?
— Я ведь был выслан сюда под надзор, — вздохнул Трутнев. — Я не решался признаться, что моя супруга вовсе не умерла при родах, а была осуждена на десять лет одиночного заключения в Бутырском замке, а я — определен под надзор полиции в этом городишке. Нет, нет, ничего уголовного, дорогой Николай Николаевич, иначе не осмелился бы навещать вас. Нет, нет, хуже. То есть, лучше. Приличнее как-то. Она была в какой-то тайной организации, в какой — я не спрашивал. И ее арестовали. А сейчас — выпустили.
— Вам сказали об этом в полиции?
— Нет, что вы. Она сама прислала телеграмму…
Петр Павлович суетливо и долго шарил по карманам, и, наконец, протянул генералу телеграфный бланк:
«ТЕМНИЦЫ РУХНУТ, И СВОБОДА
ВАС ВСТРЕТИТ РАДОСТНО У ВХОДА,
И БРАТЬЯ МЕЧ ВАМ ОТДАДУТ!».
— Без подписи, — сказал генерал.
— Конспирация, — пояснил доктор. — Но это — она. Она всегда, всегда придерживалась конспирации.
— Вы поедете к ней?
— Немедленно. Только…
И вдруг замолчал.
— Что именно, Петр Павлович?
Трутнев вздохнул, помялся.
— Приютите у себя моего Игнатия. Он — беженец, живет без документов. Простите, но… И Настенька не совсем здорова.
— Разумеется, Петр Павлович.
Доктор повздыхал, помялся. Он вообще был не очень уверен в себе, когда дело не касалось его непосредственной специальности. Спросил, наконец:
— Как по-вашему, Николай Николаевич, большевики долго еще продержатся?
— Большевики — это размах русского молодца. Отобрать, выпить, закусить. Не дадите, отберут силой, причем, с веселым удовольствием. А продержатся до той поры, пока на Руси будет, что отбирать. Это — сила разрушительная, а не созидательная. Вот новую дубину или плеть они сотворить могут, а что-либо разумное, доброе, вечное — извините. Это не по их части, как говорится.
— Но ведь Россия — очень богатая страна.
— Вот когда станет очень бедной, тогда и большевики кончатся, уважаемый Петр Павлович. Не раньше. Закон предельного насыщения, который действовал на татар, на них не распространяется.
— Не распространяется, — уныло вздохнул Трутнев. — Закон и — не распространяется. Удивительно, почему не? А?..
— Люмпены и маргиналы пишут законы сами. Точнее — для себя. Потому-то Маркс и выкинул лозунг «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!». А в древнем Риме пролетариями называли городских бездельников. Теперь представьте себе на одно жуткое мгновение, что эти городские бездельники захватили власть. Представили? Так вот, они ее уже захватили. Точнее — сцапали. Завтра приступят к написанию удобных для себя законов.
— А справедливость? Существует же какая-то справедливость, за которую шли на плаху и на каторгу?
— Справедливость на Руси с успехом заменяется целесообразностью. А целесообразность — необходимостью затянуть гайки или урезать норму хлеба до фунта в день. Или — своеобразием текущего момента. Между прочим, Ульянов-Ленин — юрист по образованию. Присяжный поверенный, и уж что-что, а законы составлять умеет. Скоро сами в этом убедитесь, дорогой Петр Павлович. На собственном горьком опыте.
На заснеженном и разъезженном подъеме к центральному перекрестку Смоленска, где висели знаменитые городские часы, лошади поднимались чуть ли не на коленях. Все было в липкой глинистой грязи, все оскользалось, падало или норовило упасть, и пожилые люди на всякий случай обходили этот подъем по другим, мощеным улочкам.
«Уайт» гремел всем своим железом. Его нещадно мотало, потому что гладкая резина, которой были облиты его колеса на манер танковых траков, не цепляли дорогу. Однако мотор тащил вперед, и грузовик, виляя задом, кое-как взбирался по крутому склону.
Позади началась разрозненная стрельба. По ее бессмысленности штабс-капитан понял, что офицеры ею не руководят, что каждый стреляет, как ему сподручнее, без общей задачи. Это давало шанс успеть проскочить гребень подъема, пока случайная пуля не попадет в него. Густые сумерки неосвещенного города были на его стороне, равно как и то, что красные упорно не стреляли залпами.
«— Уйду…» — радостно подумал он и тут же отогнал от себя эту утешительную мысль
Он верил, что мысль притягивает. Не веря ни в какую чертовщину, он тем не менее в это верил. Он слишком долго находился под огнем, чтобы не верить в эту чертовщину.
Руль «Уайта» был расположен по центру, пассажиров не было ни справа, ни слева, Александра свободно мотало по жесткому сиденью, и он держался только за рулевое колесо. И это позволяло ему, болтаясь из стороны в сторону, не упускать из виду дорогу.
Он вылетел на центральный перекресток с диким ревом и грохотом, миновал Часы (отсчет расстояний и место встреч, как объясняла когда-то Анечка, показывая ему город), и погнал напрямик по усыпанной каштановыми листьями респектабельной Кадетской.
Этой сумрачной полуночью здесь никого не было, а стрельба прекратилась сразу же, как только Вересковский миновал подъем. Но скорость он не сбрасывал, понимая, что выигранное время — его единственный боевой резерв.
И на той же ревущей и грохочущей скорости вылетел к Блонью. Этот аккуратный, всегда ухоженный сквер с памятником композитору Глинке окружал продуманный ансамбль зданий, занятый государственными и общественными службами. Александр хорошо запомнил слова Анечки, что если городской центр — это Часы, то управленческий — район Блонья. Запомнил и резко свернул налево, против движения и часовой стрелки. Но сейчас он собирался перевести все часы города Смоленска назад.
Здесь, как он помнил из объяснений Анечки, должна была находиться Городская Управа. Приближаясь к ней, он сорвал с ремня гранату, зубами вырвал кольцо и метнул ее в подъезд. Промчался мимо, услышал, как грохнул за спиной взрыв, Но, едва свернув направо, как услышал еще один. Оглянулся и увидел перед собою напряженное, но весьма решительное лицо прапорщика Алексея Богославского.
— Вы?..
— Ну, я. Еще круг вокруг Блонья, капитан. Пока они не очухались. Перед поворотом у большевиков что-то вроде Ревкома. Я метну гранату в момент, когда вы будете поворачивать.
Александр кивнул, слов тратить было некогда. Чуть притормозив перед
следующим поворотом направо, услышал взрыв и какие-то крики, как ему показалось. Да, крики, потому что опять началась частая, но одиночная стрельба. Из нагана, как на слух определил он.
— Еще раз направо! — крикнул прапорщик. — Второе действие!.. Дайте мне ваши гранаты и не отрывайтесь от руля!..
Капитан отцепил гранаты, протянул за спину, уже не оглядываясь, но подумал, что этот поповский сын на фронте не проповедовал, а очень даже неплохо занимался делом. Распоряжения его были вполне разумными, и Александр ощутил вдруг некое подобие тепла в охолодевшей от войны душе. Появился надежный товарищ, фронтовик, с которым стоило поделиться судьбой.
Ознакомительная версия.
