ничего нельзя было делать руками.
Степан Аркадьич весело улыбался.
- Да, это признак того, что грубый труд ему не нужен. У него работает
ум...
- Может быть. Но все-таки мне дико, так же как мне дико теперь то, что
мы, деревенские жители, стараемся поскорее наесться, чтобы быть в состоянии
делать свое дело, а мы с тобой стараемся как можно дольше не наесться и для
этого едим устрицы...
- Ну, разумеется, - подхватил Степан Аркадьич. - Но в этом-то и цель
образования: изо всего сделать наслаждение.
- Ну, если это цель, то я желал бы быть диким,
- Ты и так дик.. Вы все Левины дики.
Левин вздохнул. Он вспомнил о брате Николае, и ему стало совестно и
больно, и он нахмурился; но Облонский заговорил о таком предмете, который
тотчас же отвлек его.
- Ну что ж, поедешь нынче вечером к нашим, к Щербацким то есть? -
сказал он, отодвигая пустые шершавые раковины, придвигая сыр и значительно
блестя глазами.
- Да, я непременно поеду, - отвечал Левин. - Хотя мне показалось, что
княгиня неохотно звала меня.
- Что ты! Вздор какой! Это ее манера... Ну давай же, братец, суп!.. Это
ее манера, grande dame, - сказал Степан Аркадьич. - Я тоже приеду, но мне на
спевку к графине Баниной надо. Ну как же ты не дик? Чем же объяснить то, что
ты вдруг исчез из Москвы? Щербацкие меня опрашивали о тебе беспрестанно, как
будто я должен знать. А я знаю только одно: ты делаешь всегда то, что никто
не делает.
- Да, - сказал Левин медленно и взволнованно. - Ты прав, я дик. Но
только дикость моя не в том, что я уехал, а в том, что я теперь приехал.
Теперь я приехал.
- О, какой ты счастливец! - подхватил Степан Аркадьич, глядя в глаза
Левину.
- Отчего?
- Узнаю коней ретивых по каким-то их таврам, юношей влюбленных узнаю по
их глазам, - продекламировал Степан Аркадьич. - У тебя все впереди.
- А у тебя разве уж назади?
- Нет, хоть не назади, но у тебя будущее, а у меня настоящее - так, в
пересыпочку.
- А что?
- Да нехорошо. Ну, да я о себе же хочу говорить, и к тому же объяснить
всего нельзя, - сказал Степан Аркадьич. - Так ты зачем же приехал в
Москву?.. Эй, принимай! - крикнул он татарину.
- Ты догадываешься? - отвечал Левин, не спуская со Степана Аркадьича
своих в глубине светящихся глаз.
- Догадываюсь, но не могу начать говорить об этом. Уж по этому ты
можешь видеть, верно или не верно я догадываюсь, - сказал Степан Аркадьич, с
тонкою улыбкой глядя на Левина.
- Ну что же ты скажешь мне? - сказал Левин дрожащим голосом и чувствуя,
что на лице его дрожат все мускулы. - Как ты смотришь на это?
Степан Аркадьич медленно выпил свой стакан шабли, не спуская глаз с
Левина.
- Я? - сказал Степан Аркадьич, - я ничего так не желал бы, как этого,
ничего. Это лучшее, что могло бы быть.
- Но ты не ошибаешься? Ты знаешь, о чем мы говорим? - проговорил Левин,
впиваясь глазами в своего собеседника. - Ты думаешь, что это возможно?
- Думаю, что возможно. Отчего же невозможно?
- Нет, ты точно думаешь, что это возможно? Нет, ты скажи все, что ты
думаешь! Ну, а если, если меня ждет отказ?.. И я даже уверен...
- Отчего же ты это думаешь? - улыбаясь на его волнение, сказал Степан
Аркадьич.
- Так мне иногда кажется. Ведь это будет ужасно и для меня и для нее.
- Ну, во всяком случае для девушки тут ничего ужасного нет. Всякая
девушка гордится предложением.
- Да, всякая девушка, но не она.
Степан Аркадьич улыбнулся. Он так знал это чувство Левина, знал, что
для него все девушки в мире разделяются на два сорта: один сорт - это все
девушки в мире, кроме ее, и эти девушки имеют все человеческие слабости, и
девушки очень обыкновенные; другой сорт - она одна, не имеющая никаких
слабостей и превыше всего человеческого.
- Постой, соуса возьми, - сказал он, удерживая руку Левина, который
отталкивал от себя соус.
Левин покорно положил себе соуса, но не дал есть Степану Аркадьичу.
- Нет, ты постой, постой, - сказал он. - Ты пойми, что это для меня
вопрос жизни и смерти. Я никогда ни с кем не говорил об этом. И ни с кем я
не могу говорить об этом, как с тобою. Ведь вот мы с тобой по всему чужие:
другие вкусы, взгляды, все; но я знаю, что ты меня любишь и понимаешь, и от
этого я тебя ужасно люблю Но, ради бога, будь вполне откровенен.
- Я тебе говорю, что я думаю, - сказал Степан Аркадьич улыбаясь. - Но я
тебе больше скажу: моя жена - удивительнейшая женщина... - Степан Аркадьич
вздохнул, вспомнив о своих отношениях с женою, и, помолчав с минуту,
продолжал:- У нее есть дар предвидения. Она насквозь видит людей; но этого
мало, - она знает, что будет, особенно по части браков. Она, например,
предсказала, что Шаховская выйдет за Брентельна. Никто этому верить не
хотел, а так вышло. И она - на твоей стороне.
- То есть как?
- Так, что она мало того что любит тебя, - она говорит, что Кити будет
твоею женой непременно.
При этих словах лицо Левина вдруг просияло улыбкой, тою, которая близка
к слезам умиления.
- Она это говорит! - вскрикнул Левин. - Я всегда говорил, что она
прелесть, твоя жена. Ну и довольно, довольно об этом говорить, - сказал он,
вставая с места.
- Хорошо, но садись же.
Но Левин не мог сидеть. Он прошелся два раза своими твердыми шагами по
клеточке-комнате, помигал глазами, чтобы не видно было слез, и тогда только
сел опять за стол.
- Ты пойми, - сказал он, - что это не любовь. Я был влюблен, но это не
то. Это не мое чувство, а какая-то сила внешняя завладела мной. Ведь я
уехал, потому что решил, что этого не может быть, понимаешь как счастье,
которого не бывает на земле; но я бился с собой и вижу, что без этого нет
жизни. И надо решить...
- Для чего же ты уезжал?
- Ах, постой! Ах, сколько мыслей! Сколько надо спросить! Послушай. Ты
ведь не можешь представить себе, что ты сделал для меня тем, что сказал. Я
так счастлив, что даже гадок стал; я все забыл... Я нынче узнал, что брат
Николай... знаешь, он тут... я и про него забыл. Мне кажется, что и он
счастлив. Это вроде сумасшествия. Но одно ужасно... Вот ты женился, ты
знаешь это чувство... Ужасно то, что мы - старые, уже с прошедшим.. не
любви, а грехов... вдруг сближаемся с существом чистым, невинным; это
отвратительно, и поэтому нельзя не чувствовать себя недостойным.
- Ну, у тебя грехов немного.
- Ах, все-таки, - сказал Левин, - все-таки, "с отвращением читая жизнь
мою, я трепещу и проклинаю, и горько жалуюсь..." Да.
- Что ж делать, так мир устроен, - сказал Степан Аркадьич.
- Одно утешение, как в этой молитве, которую я всегда любил, что не по
заслугам прости меня, а по милосердию. Так и она только простить может..
XI
Левин выпил свой бокал, и они помолчали.
- Одно еще я тебе должен сказать. Ты знаешь Вронского? - спросил Степан
Аркадьич Левина.
- Нет, не знаю. Зачем ты спрашиваешь?
- Подай другую, - обратился Степан Аркадьич к татарину, доливавшему
бокалы и вертевшемуся около них, именно когда его не нужно было.
- Зачем мне знать Вронского?
- А затем тебе знать Вронского, что это один из твоих конкурентов.
- Что такое Вронский? - сказал Левин, и лицо его из того
детски-восторженного выражения, которым только что любовался Облонский,
вдруг перешло в злое и неприятное.
- Вронский - это один из сыновей графа Кирилла Ивановича Вронского и
один из самых лучших образцов золоченой молодежи петербургской. Я его узнал
в Твери, когда я там служил, а он приезжал на рекрутский набор. Страшно
богат, красив, большие связи, флигель-адъютант и вместе с тем - очень милый,
добрый малый. Но более, чем просто добрый малый. Как я его узнал здесь, он и
образован и очень умен; это человек, который далеко пойдет.
Левин хмурился и молчал.
- Ну-с, он появился здесь вскоре после тебя, и, как я понимаю, он по
уши влюблен в Кити, и ты понимаешь, что мать...
- Извини меня, но я не понимаю ничего, - сказал Левин, мрачно
насупливаясь. И тотчас же он вспомнил о брате Николае и о том, как он гадок,
что мог забыть о нем.
- Ты постой, постой, - сказал Степан Аркадьич, улыбаясь и трогая его
руку. - Я тебе сказал то, что я знаю, и повторяю, что в этом тонком и нежном
деле, сколько можно догадываться, мне кажется, шансы на твоей стороне.
Левин откинулся назад на стул, лицо его было бледно.
- Но я бы советовал тебе решить дело как можно скорее, - продолжал
Облонский, доливая ему бокал.
- Нет, благодарствуй, я больше не могу пить, - сказал Левин, отодвигая
свой бокал. - Я буду пьян... Ну, ты как поживаешь? - продолжал он, видимо
