– Конечно, я соглашусь сразу, – сказал Дэви. Он во второй раз повернул голову в сторону брата, но голос его уже не был задумчивым. В нем слышалось что-то похожее на предупреждение. – А что если маленький план разобьется о большой?
Кен потушил окурок в консервной банке, служившей пепельницей. И сказал почти резко:
– Вот тогда и решим, как быть. – Он повернулся спиной к Дэви и плотно подоткнул под себя одеяло. – Спокойной ночи, малыш.
– Спокойной ночи, – отозвался Дэви, уставясь в потолок. Он знал, что впереди их ожидает много бед. Но ведь Кен, старший брат, верил, что всё будет благополучно, и в конце концов Дэви тоже поверил в это.
Так, четырехгодичная подготовка к победе продлилась ещё на год. Но прошел и этот срок; ещё один день – и пятый год будет закончен.
Пережитые лишения, жертвы и победы представлялись Дэви чем-то вроде лестницы, вроде этих мраморных ступенек здания инженерного факультета, с которых он сейчас сбегал, неся химикалии для Нортона Уоллиса.
Однако пребывание в стенах университета не прошло для него бесследно.
Фундаментом для этого безобразного здания послужили взяточничество и подкуп. С тех пор подобные нравы укоренились в нем и почти неуловимо проявлялись то здесь, то там, так что студенты, давая друг другу взятки и расхищая общественную собственность, даже не подозревали, что совершают преступление. Они скрепляли свои сделки словами «вырубка леса», забыв их первоначальное значение, но бессознательно руководствуясь им в своих поступках. Однако наряду с этим студенты исповедовали некий идеализм, воплощенный в книгах, в картинах, украшавших стены аудиторий, – это была высокая традиция их ремесла: студенты гордились тем, что готовятся стать инженерами, творцами и хранителями материального мира.
Главными героями молодежи, наполнявшей это здание, были Фултон, Уитни и Эдисон, развивавшие американскую традицию изобретения практически полезных вещей. Но в то же время молодежь издали восхищалась трудами таких служителей чистой науки, как Ньютон, Фарадей и Эйнштейн. Интеллектуальный уровень людей, самых близких Дэви по духу, был не ниже уровня учёных, посвятивших себя отвлеченной науке, – разница заключалась лишь в темпераментах. Уоллис всегда говорил, что настоящим учёным владеет одно стремление – узнать нечто практически полезное, о чём до сих пор ещё никому не было известно; а Дэви считал, что инженером-творцом движет желание создать нечто полезное, чего не существовало прежде.
Дэви, принимая материальное вознаграждение за труд учёного и инженера как нечто естественное, в душе знал, что нельзя измерить звонкой монетой преимущества, которые дает приручение пара, используемого в качестве первичного двигателя, или цену победы над вечной ночью, завоеванной при помощи маленького портативного солнца – лампы накаливания. Здесь, в этом здании, он научился по-хозяйски глядеть на мир, ибо здесь он воспринял одну из величайших традиций мира.
Традиция повелевала быть передовым, быть новатором, делать природу менее враждебной человеку, создавать и развивать изобретения, которые меняют если не людей, то повседневную жизнь. И если любое изобретение может послужить средством дальнейшего развращения человеческого общества, получившего его в дар, то это лишь доказывает, что такое общество порочно по своей сути, ибо дары эти всегда несут в себе семена свободы, – и это всё, что может предложить миру инженер.
Дэви жадно поглощал научные книги, но его знакомство с художественной литературой ограничивалось лишь отрывками, обязательными для университетского курса, и в этих отрывках он нашел только одного близкого его сердцу героя – Прометея, добывателя огня. Прометеем для Дэви был Нортон Уоллис, как и каждый человек, чья деятельности вызывала в нем восхищение. Уже в двадцать лет Дэви чувствовал, что такая же судьба предназначена и ему самому. Но в двадцать лет кажется, что одинокая голая скала и хищные орлы ещё неизмеримо далеко впереди.
И сейчас, выходя из факультетского здания, куда он чуть ли не в последний раз пришел в качестве студента, Дэви являлся воплощением всех традиций своего времени и своего университета, как самых лучших, так и дурных. Ни одну из них Дэви не подвергал сомнению. И много лет ещё пройдет, прежде чем он в трагической растерянности оглянется наконец на избранный им путь, пытаясь решить, если ещё не поздно, в чём заключается та конечная цель, которую он искал за горизонтом.
Но сейчас он думал только о том, что выполнил первое из двух обещаний, данных Нортону Уоллису. Второе – и самое важное – ещё предстояло исполнить, но Дэви так и не пришло в голову, что он забыл спросить Уоллиса, как выглядит его внучка или как она может быть одета. Он не сомневался, что узнает её на вокзале с первого взгляда, даже среди тысячи других девушек, одетых так же, как она. Уже давно, с тех пор, как Дэви стало известно, что к Уоллису приедет внучка, он, сам не зная почему, носил в своем сердце её образ. Однако логическое Мышление было свойственно Дэви в гораздо большей мере, чем он думал, и где-то в его подсознании, за дымкой фантазии, жила мысль, что если Нортон Уоллис – его король, то эта девушка по имени Виктория должна быть принцессой. Поэтому он и отвел ей особое место среди прочих девушек; она казалась ему той единственной, чья улыбка, чья пылкая заинтересованность в нем превратит в действительность смутную мечту, в которую он всегда был влюблен. Дэви был уверен, что узнает её по этим признакам и ещё по одному, тоже чрезвычайно важному: было совершенно необходимо, чтобы она оказалась не похожей на всех тех девушек, которых когда-либо любил Кен.
В десять лет Вики Уоллис, хрупкая, похожая на эльфа девочка, больше всех других своих шапочек любила шерстяной берет из клетчатой шотландки цветов древнего клана Синклеров. Девичья фамилия её матери была Синклер, и Вики часто приходилось слышать полушутливые уверения в том, что Синклеры принадлежат к роду графа Оркнейского и Кейтнесского, некоего шотландца, «что бился вместе с Уоллесом». Уоллес – это почти то же самое, что Уоллис. И Вики считала перстом судьбы то, что её отец, очевидно потомок короля, женился на девушке из рода одного из своих знатнейших вельмож.
Когда эта мысль впервые пришла ей в голову, девочка была совершенно ошеломлена. Влетев в дом с улицы, окутанной ноябрьскими сумерками, Вики сдвинула кусачий шерстяной берет на затылок и застыла, широко раскрыв темные глаза: а что если она и в самом деле наследница королей? Но тайну эту она крепко держала про себя, потому что мальчишки, с которыми она играла на улице, не были склонны к романтическим гипотезам. Вики сидела с ними на обочине тротуара, прилаживая коньки к высоким зашнурованным ботинкам, а потом, до конца морозного, пахнущего дымом дня, шумно носилась по Парамус-авеню, кричала, спорила, хохотала, пока холодный голубой воздух не начинал синеть и её не звали домой. Но ей всё время казалось, что под плотно застегнутым пальтишком на ней шотландская юбочка, какую носят горцы, плед, кожаный ремень и кольчуга – гроза саксов.
Мать одевала её в изящные платьица с оборками и широкими кружевными воротниками и в длинные белые бумажные чулки, но когда Вики посылали с каким-нибудь поручением, она бежала четко и стремительно, как настоящий мальчишка. Во всем квартале Парамус-авеню, насчитывающем сотню домов, у Вики не было ни одной сверстницы.
У неё было тонкое, овальное, легко вспыхивающее личико. Когда в квартале появлялся новый мальчик, Вики затихала, а её темные глаза смотрели выжидательно, словно она готовилась встретить неожиданную дерзость или обидную насмешку. Ибо, если её друзья, по всей видимости, забывали, что Вики – девочка, сама она всегда помнила об этом и знала, что нового пришельца не проведешь.
Будучи в некотором смысле иноземкой в чужой стране, Вики очень привязалась к своим приятелям, хотя ей пришлось смириться в душе с неизбежным вероломством мальчишек; так девочка приобрела преждевременный жизненный опыт и рано познала предательство ветреных полудрузей.
Вики исполнилось десять лет. И для неё это явилось лишь ещё одной годовщиной существования незыблемого мира на Парамус-авеню. Для её отца, однако, этот день был концом целой эпохи. Отец Вики каждое утро уходил из дому в котелке, с чемоданчиком в руках; это был стройный, рыжеватый, голубоглазый человек среднего роста, с неизменно вежливыми манерами; впрочем, никто не решился бы подтолкнуть его локтем или заговорить с ним повышенным тоном, ибо в таких случаях глаза его мгновенно становились ледяными, выдавая скрытую в этом человеке немую жестокость.
Как сын Нортона Уоллиса, он был обречен расти без отца. В день рождения Питера Уоллиса, когда ему исполнилось одиннадцать лет, мать его, забрав обоих детей, уехала от мужа к брату в Кливленд. Четыре года спустя, в 1890 году, Питер Уоллис покинул Кливленд и поступил во флот Соединенных Штатов. Ему говорили, что это почетная служба, так как Соединенные Штаты занимают всего лишь седьмое место среди морских держав – после Великобритании, Франции, Германии, России, Италии и Испании. Он служил на одном из последних кораблей типа «монитор», а потом – на одном из первых миноносцев.
