— Но ведь ты же только вчера говорила, что она потаскушка! — пролепетала Эдна Дерби.
— Да нет, я совсем не в том смысле, — неопределенно пояснила Энн. — И потом, если мы внесем ее в список, мы получим голоса всех членов Музыкальной ассоциации. Они, конечно, просто дуры, но их голоса не хуже всяких других.
— Знаешь, Энн Виккерс, ты рассуждаешь, как заядлый политикан. По-моему, ты сама не веришь ни одному своему слову — насчет того, чтобы человечество стало таким, как у Уэллса, и тому подобное.
— Я? Политикан? — искренне изумилась Энн. — Да ведь политиканы — это ужасные люди! Нет, я ни о какой политике и не думала! Я только думала, как бы нам составить самый лучший избирательный список на курсе! Такой, чтобы победить на выборах!
Подобно тому, как практические дела помешали им завершить спор о смысле жизни, еще более интересная тема совершенно вытеснила политику, когда Фрэнсин, захлебываясь от волнения, заговорила:
— Ах, девочки, кто из вас знаком с новым профессором истории Европы, доктором Харджисом? Я видела, как он шел к себе в кабинет.
— А какой он из себя? — хором спросили девицы.
— Слушайте! Он просто замечательный! Не трепещи, беспокойное сердце! И как только члены совета колледжа допустили его в этот женский монастырь? Он типичный рыжий красавец!
— А разве бывают рыжие красавцы? Красавицы — это я еще понимаю, но красавцы! — презрительно фыркнула Юла.
— Посмотрим, что ты скажешь, когда увидишь этого греческого бога! Волосы рыжие — из тех, что отливают золотом. И вьются! И чудесные серые глаза. И загорелый, как будто он все лето провел на пляже. И плечи такие широкие. А улыбка! Да, юные Порции,[27] всем вам тут же крышка!
«В таком случае я не стану заниматься европейской историей, — решила про себя Энн. — Впрочем, у меня осталось пустое место в расписании… Но в моем расписании не будет никаких греческих богов. Все мужчины — троглодиты, хоть я и не знаю, что такое троглодит! Нет, мужчины просто животные… И все-таки я не терплю, когда Юла… Но я больше никогда не полюблю ни одного мужчину, никогда, до самой смерти… Впрочем, с этим Харджисом, пожалуй, можно будет посоветоваться насчет его курса».
Глен Харджис, магистр искусств, доктор философии, преподаватель истории в колледже Пойнт-Ройял, сидел в своем кабинете в подвальном этаже Сюзен Б. Энтони — холл. В маленьком кабинетике с оштукатуренными розовыми стенами находилось следующее: репродукция с изображением Парфенона, настолько всем примелькавшаяся, что она, несомненно, относилась к той же эпохе, что и сам Парфенон; довольно убогий письменный стол, Всемирный Календарь, Справочник Пойнт-Ройяла, огромный классный журнал, последний выпуск нью-хейвенского «Джорнэл энд куриер» и доктор Харджис собственной персоной. Это было все, пока вдруг не появилась Энн Виккерс, и мрачный застенок, привыкший к унылым спорам о пропущенных занятиях, провалах на экзаменах, темах сочинений и списках обязательной литературы, мгновенно ожил.
Доктор Харджис, сидевший за столом, посмотрел снизу вверх на ее мокрые от дождя щеки и сверкающие глаза. Энн глядела на него сверху вниз. Она обнаружила, что Харджис вовсе не «греческий бог», как показалось изголодавшейся Фрэнсин, а просто здоровый, широкоплечий, привлекательный молодой человек с широким лбом и веселыми глазами. Он курил трубку, что почему- то очень понравилось Энн. Большинство преподававших в Пойнт-Ройяле мужчин были седовласыми, озабоченными и робкими людьми, склонными к морализированию и к употреблению арахисового масла.
Харджис встал и неожиданно высоким, почти женским голосом пискнул:
— Чем могу служить?
Когда они сели, он, как подумала Энн, принялся величественно попыхивать трубкой. Сидя в кресле пыток, с которого в прошлые годы множество студенток тщетно пробовало объяснить профессору математики, почему молодые девицы порой предпочитают танцы изучению дифференциального исчисления, Энн наклонилась вперед.
— У меня свободны часы с девяти тридцати, — торопливо выпалила она, — и я могу выбрать гармонию, Шекспира или историю Европы до 1400 года.
— Почему бы вам не взять гармонию или Шекспира? Славный был парень Шекспир. Преподавал веселую жизнь — предмет, я бы сказал, преданный полному забвению в здешней целомудренной атмосфере. А как насчет гармонии? Мой класс по истории до 1400 года уже заполнен.
— О, на гармонии мне делать нечего. Боюсь, что у меня нет артистического темперамента. В церкви я когда-то играла на органе, но дальше я в музыке не продвинулась. А Шекспир… мы с отцом читали его вслух, и мне противно, когда его рвут на куски под предлогом «изучения».
— Очень мило, но в этом случае вам должно быть так же противно рвать на куски историю Европы..
— Нет, потому что я о ней понятия не имею.
— Скажите, мисс… гм… скажите, почему вам захотелось изучать историю Европы, если не считать того, что вам удобно время с девяти тридцати?
— Я хочу ее знать. Честное слово! Я хочу знать! Я надеюсь когда-нибудь… Вчера одна девушка сказала, что я политикан, а я сказала, что нет, а потом подумала: может, я сама себя обманываю. Может, я захочу заняться политикой, если женщины когда-нибудь получат избирательное право. Почему бы нет? Должно же быть какое — то правительство, даже если оно далеко от совершенства, а правительства без политических деятелей, по-моему, не бывает.
— Политические деятели, милая барышня, всего лишь маклеры от экономики, а вы знаете, что все мы думаем о маклерах. Они берут экономическую истину и с огромной прибылью для себя перепродают ее мелкими частями своим клиентам.
— Но разве учителя — даже преподаватели колледжей, — разве они не маклеры от науки?
— Возможно, — ухмыльнулся он. — А писатели-маклеры от красоты. Они ловко фальсифицируют ее, складывают в яркие пакетики, снабжают броскими этикетками, перевязывают ленточками из искусственного шелка и продают. Очень возможно. А юристы — маклеры от правосудия. Что ж, быть может, мы разрешим вам стать политическим деятелем. Но при чем тут всеобщая история и девять тридцать утра — холодный и мрачный час в наших северных широтах?
— Понимаете, если я действительно займусь политикой, я хочу интересоваться чем-нибудь, кроме нового здания почты в Пассавумпеик-Крик. Теперь, когда уж больше не будет великих войн,[28] Америка должна вступить в тесные связи с Европой, и мне хотелось бы в этом участвовать. И вообще, я хочу знать!
— Вы приняты в мой класс. — Сияя улыбкой, Харджис встал. — И, быть может, вам небезынтересно будет узнать, что в этом просвещенном учреждении вы — первая студентка, которую я принял с удовольствием. Ваши товарищи, или, если хотите, товарки, по-видимому, питают к науке такую же явную антипатию, как и молодые люди, с которыми я встречался в Чикагском университете и в моем родном колледже Оттаватоми. Впрочем, мне, без сомнения, предстоит убедиться, что я ошибся.
— Нет, вы не ошиблись, — мрачно произнесла Энн. — Женщины трудолюбивы, но они редко знают, для чего трудятся. Они как муравьи. Вы тут встретите множество девушек, которые будут упорно работать. Они могут выучить наизусть любую книгу. Но таких, которые знают, зачем они все это учат, или таких, которые станут читать книги, о которых вы им не говорили, — таких вы встретите немного.
— Но вы, очевидно, будете читать и многое другое.
— Конечно, вы же сами знаете! — не поняв его иронии, с наивным удивлением ответила Энн.
Шагая на собрание Общества студентов-добровольцев, Энн с упоением твердила: «Какой замечательный человек! Единственный преподаватель, с которым интересно поговорить».
Общество студентов-добровольцев — организация, объединяющая студентов различных учебных заведений, которые так торжественно клялись и так страстно мечтали стать миссионерами, что из сорока двух добровольцев, вступивших в общество в Пойнт-Ройяле в 1910 году, пятеро впоследствии действительно стали миссионерами. На своих собраниях добровольцы пели псалмы, молились и слушали доклады о быстром распространении христианства в Белуджистане, Нигерии и в Мексике, которая, с точки зрения Пойнт-Ройяла, тоже вовсе не была христианской страной.
На этот раз в Обществе выступала настоящая женщина-миссионер, только что возвратившаяся из Бирмы. Она не говорила о стране золоченых храмов, где звенят колокола, или хотя бы о свиданиях с прелестными туземками, когда полз туман над полем риса, меркло солнце, стлалась мгла. Она рассказывала о девочках-матерях, о лихорадке и о покрытых струпьями ребятишках, играющих в грязи. Энн Виккерс действительно интересовалась мозаичными храмами гораздо меньше, чем кормлением голодающих младенцев. Она не улыбнулась скептически, когда миссионерка со вздохом промолвила:
