Две сестры - Жорж Санд

— Как бы то ни было, — заметила она, — если у этого господина серьезные намерения, я не вижу, почему тебе и не счесть его предложение за честь. Происхождение его, правда, довольно темное, но такой талант и такая слава сами по себе делают человеку имя. Говорят, что он человек очень порядочный, и странности его не мешают ему обладать известным умением держать себя в свете. Ты, пожалуйста, не подумай, что у меня зуб против него. Все, что я говорила о нем, было сказано с целью посмотреть, станешь ли ты заступаться за него. С той минуты, как ты не придаешь никакого значения его напыщенным выходкам, я, пожалуй, не прочь увидеть его опять. Он меня забавлял, а добрейший папа так помешан на музыке, что я буду очень благодарна этому великому виртуозу, если он придет играть для нас троих все эти прекрасные вещи, в которых я не понимаю ни бельмеса, но которые доставили ему столько поклонников во всех четырех частях света.

Я не придавала серьезного значения надежде или опасению Ады, что господин Абель вернется снова, но отсутствие отца начинало меня беспокоить. Наконец, часов около четырех он показался пешком на берегу.

— Ну, дети, что за утро я провел сегодня! — заговорил он. — Представьте себе, что когда мы высадились из лодки, близ станции в Ревене, Абель узнал в вагоне знаменитого виолончелиста Нувиля. Он остановился поболтать с ним. «Ты в Брюссель? А я только что оттуда. Я там давал концерт, слишком рано назначать другой. Тебе бы следовало обождать немного, помотаться по окрестностям. Места здесь славные. К тому же, в Шарлевиле есть нечто вроде оперной труппы. Можно бы было устроить что-нибудь с артистами. Останься со мной, мы об этом потолкуем».

Нувиль — высокий, бледный молодой человек, с кротким и ленивым выражением лица. Характер у него, должно быть, нерешительный, к тому же он, сколько я заметил, без памяти любит Абеля. Он ничего не отвечал, но спросил свой багаж и отправился под руку с Абелем в деревню, где тот, благодаря расторопности своего слуги, уже успел обзавестись квартирой.

Я хотел было удалиться, но Абель схватил меня за руку и объявил, что я непременно должен зайти к нему выкурить сигару. «Вы увидите», — добавил он, — «как будут вынимать из ящика виолончель Нувиля. Ведь это чудо в своем роде, на нем играл Дюпор, потом он перешел к Франшому». «Зато и заплачено за него шестьдесят тысяч франков», — заметил Нувиль. «Да это просто даром», — возразил Абель. «Пойдемте, господин Оуэн, вы услышите, что за звук. Вы достойны насладиться этой амброзией».

И вот мы на квартире Абеля. Слуга его откуда-то достал бутылку превосходного вина. Нувиль достает свой виолончель, Абель — свою скрипку. Приятели настраивают инструменты, сыгрываются и начинают играть, как боги, хохоча и болтая между собой, как сумасшедшие. В промежутках между пьесами пьют за здоровье великих композиторов. Они были восхитительны, неподражаемы и совсем опьянили меня. Да, дети мои, я опьянел, от музыки, да и от вина тоже малую толику. Когда я от них пошел, в глазах у меня двоилось, и если бы не опасение, что Сара будет беспокоиться, я пробыл бы там до ночи. Но я боялся, что мне дома достанется, и вот я пришел и готов покорно принять свою железистую ванну по предписанию доктора. Но лучше ванны, все-таки, был бы какой-нибудь мотив Моцарта или Бетховена, исполненный этими двумя великими мастерами. Ах, Сара, мне право было совестно, что я слушаю это один.

— И конечно, — сказала Ада, лукаво поглядывая на меня, — мой милый папа, который вовсе не эгоист, взял с этих двух ангелов обещание, прежде чем они улетят в Шарлевиль, дать нам предвкусить блаженство рая в виде серенады?

— Я? Нисколько, — оправдывался отец. — Они сами поклялись, что явятся к нам, и мне надо послать Жирона за их драгоценными инструментами, которые нельзя вверить первому встречному. Пожалуйста, милая Сара, распорядись прибавить что-нибудь повкуснее к обеду. Господа эти знают толк в вине, и я сам отправлюсь в погреб.

Нувиль оказался именно таким, каким описал его нам мой отец. Его кроткое и задумчивое лицо, некоторая неловкость в манерах, — все обличало в нем человека превосходного, но лишенного инициативы. Он был не более как простой виртуоз, но зато виртуоз первоклассный. У него не было того творческого огня, той самобытности, как у Абеля. Благоговейный ученик великих мастеров, он передавал их творения с замечательной верностью и точностью. Чувствовалось, что он изучил их глубоко, что он до тонкости вникал во все их особенности, усвоил себе, так сказать, механизм их гения. Исполнение его было безукоризненнее, чем у Абеля. Этот последний, увлекаемый подчас своей изумительной отвагой, вскакивал как бы на плечи мастеров и походил на ребенка, уносимого неукротимым конем, на которого он осмелился вскочить.

За обедом Ада, которую мучила какая-то потребность говорить и волноваться, завладела Абелем точно так же, как накануне, и дразнила его очень остроумно и мило. Я заметила, что ему стоит усилий отвечать ей в том же тоне, и что ноты «человеческого слова» подчас звучат для него, как незнакомый язык. Он несколько раз подносил стакан к губам, как будто нуждаясь в возбуждающем средстве. Мало-помалу он одушевился и вступил с моей сестрой в настоящее состязание остроумия. Как и накануне, Ада была блистательна, но вдруг ею овладела смертельная досада. Ей пришла, по-видимому, странная фантазия подпоить Абеля, а так как он на это не поддавался, она имела неосторожность сказать ему:

— Что ж, если вы будете навеселе, тем лучше. Это помешает вам беседовать с нами сегодня вечером при посредстве музыки.

Абель схватил свой стакан и, запрятав его в ведро со льдом, стоявшее возле него, отвечал:

— Я пришел сюда для вашего отца и для вашей сестры. Если вы не поймете того, что я скажу им в музыке — тем хуже для вас.

Когда мы встали из-за стола, и он подал мне руку, чтобы вести меня в гостиную, он заметил:

— Сестра у вас прехорошенькая, но Боже, какая она скучная! Вы меня извините за этот отзыв. Я терпеть не могу остроумия, и когда меня принуждают играть на этом инструменте, я чувствую себя так, как будто бы меня заставили вертеть ручку у уличной шарманки.