— Долго я спал? — спросил я.
— Десять минут, — говорит писатель.
— Десять минут? — удивился я. — Так мало? А вы поспать не думаете?
— Нет, мне не спится, — сказал писатель. — Я слишком устал. Хотите, пойдем посмотрим Лондон?
Джо и Виктор спали, и мы решили их не будить. Было только около пяти часов дня, но темно, почти как ночью. Здание, где нас разместили, очевидно, раньше было гостиницей. Там было много маленьких комнат и две довольно большие. Наша была так мала, что в ней едва умещались четыре койки — по две в два этажа, — так что здесь были только мы вчетвером, в вечернем сумраке. Пока я одевался, мне вспомнились мои сны. Я посмотрел на писателя, чтобы проверить, похож ли он на человека в колеснице, — и, оказалось, верно, он походил на древнего грека, которому самое место в колеснице, Раньше я этого не замечал. Я хотел было рассказать ему этот сон, но потом решил, что это будет слишком долго, и рассказывать не стал.
Пока мы одевались, проснулся Джо Фоксхол и пожелал узнать, что тут у нас происходит. Мы говорим: идем смотреть Лондон, — и Джо слез со своей койки, чтоб идти с нами. Мне не хотелось оставлять Виктора одного, я подошел к нему и тихо его позвал.
— Мы идем смотреть Лондон, — сказал я.
Он сразу проснулся и говорит:
— Подождите меня.
Глава сорок седьмая
Писатель, Джо Фоксхол, Виктор Тоска и Весли отправляются ужинать в Сохо и показывают друг другу свои семейные фотографии
Мы все вчетвером вышли на улицу — и словно провалились в пропасть. Тьма была кромешная, нигде, конечно, ни огонька, но у Джо был электрический фонарик, так что мы не падали с лестниц и не натыкались на телеграфные столбы, как это постоянно случается с другими, если верить досужей молве. Писатель предложил отправиться в Сохо, в один из тамошних ресторанов, и шикарно поужинать. Мы так и решили, но добирались до Сохо очень долго. Писатель бывал раньше в Лондоне, но он знал только, как ездить по Лондону на такси. Несколько машин, попавшихся нам на улице, не остановилось по нашему знаку, и мы стали спрашивать прохожих, как попасть в Сохо. Прохожие нам объясняли. Они не жалели времени и рассказывали очень подробно, но один говорил одно, а другой — другое. Выполнив указания пяти разных лиц, мы наконец добрались до Сохо, и скоро писатель нашел ресторан, который он помнил. Мы подождали, пока освободится столик, потом сели и заказали бутылку вина. Выпили по стаканчику и пошли пировать. Ужин-то был не ахти какой, потому что продукты были нормированы, но ведь мы пересекли холодный океан, приняли горячую ванну и были вместе, а поэтому чувствовали себя отлично. Сразу после ужина мы стали вспоминать Америку. Писатель вспомнил своего сынишку, которому исполнилось ровно пять месяцев, так как он родился 25 сентября. А ведь это и мой день рождения, и я сказал об этом писателю, а он на это заметил:
— Рождество, знаете ли, — вот отчего так получается.
Он показал нам фотографию своего сынишки, как это делают, наверное, все отцы, и, ей-богу, мальчишка был вылитый папаша и хмурился точно, как он. И мы стали говорить, как это хорошо, когда любишь и когда жена родит тебе сынка или дочку, и я сказал себе: «Нужно мне жениться, Непременно». Писатель расспрашивал Виктора о его жене, о ее беременности, и Виктор показал нам ее карточку, она была снята в Нью-Йорке дня за два до того, как нас перевели в портовые казармы. Очень она была хорошенькая, и уже видно было, что она собирается стать матерью.
— Я счастливее вас, — сказал писатель. — Мне повезло, я был с женой, когда родился мой сын. Я увидел его через несколько минут после рождения. И, как вы думаете, что я обнаружил? Что новорожденный младенец — это тот же старик. Он старше любого из нас. Старику этому требуется время, чтобы превратиться в младенца, — примерно месяц, я бы сказал. Тут он теряет свой возраст и начинает жизнь так, будто он первый человек на земле, а не последний. Он начинает с самого начала, как будто жизнь его не возникла еще тысячи и миллионы лет тому назад.
Раз уж все стали показывать свои карточки, я тоже показал фотографии отца, моей матери, Вирджила и дяди Нила, которые мне прислал отец. Потом Джо Фоксхол выложил карточку какой-то девицы в купальном костюме — воплощенный секс! Карточка обошла всех, но никто ничего не сказал, и она вернулась к Джо, и он тоже молча на нее посмотрел, и тогда я спросил:
— Кто это, Джо?
— А черт ее знает, — ответил он. — Я нашел ее у Вулворта. Она стоила всего десять центов, и я ее купил. Какая-нибудь киноактриса, наверное, которая еще не успела прославиться.
— Так на что она тебе? — спросил я. — Ты ведь ее не знаешь.
— На что она мне? — сказал Джо. — Считается патриотичным иметь при себе портрет какой-нибудь шлюхи. Ты обратил внимание, ведь целые страницы «Янк мэгэзин» заполнены фотографиями голеньких девчонок, верно? А зачем? Чтобы мы не забывали, во имя чего сражаемся. Во имя Ее. Я такой же патриот, как и всякий другой. Свой голенький идеал, за который я сражаюсь, я таскаю с собой повсюду. Мне не нужно выискивать его каждую неделю в «Янк мэгэзин». Я предпочитаю обладать своим собственным идеалом, а не всеобщим. За этот свой идеал я заплатил десять центов у Вулворта, и он принадлежит мне одному и никому больше. Военное министерство очень ловко придумало эту самую популярную страничку в «Янк мэгэзин». Когда посылаешь людей на смерть, надо им сначала показать немножко голеньких девчонок, ясно? Ребят нужно подбадривать хотя бы раз в неделю. А на мой взгляд, им можно было бы показать на этой страничке нечто более соответствующее обстоятельствам.
— В самом деле, разве это нужно ребятам? — спросил Виктор.
— Я один из этих ребят, — сказал Джо, — и это совсем не то, что мне нужно. Кто решает за нас, что нам нужно или не нужно? Но к черту все это, пошли отсюда, побродим по улицам Лондона.
Глава сорок восьмая
Ребята посещают площадь Пиккадилли, видят разбомбленные лондонские семьи, живущие под землей на станциях метро, и приобщаются к науке противовоздушной обороны
Мы вышли из ресторана и побрели. От Сохо мы прошли до площади Пиккадилли, где было полным-полно проституток. Это место было точно язва на теле города. У всех были карманные фонарики, и крутом плясали тонкие лучики, но света было недостаточно, чтобы толком что-нибудь разглядеть. Тротуары кишели солдатами и английскими девушками, они перемешивались между собой, словно красные и белые кровяные шарики в крови больного. Девушки прогуливались взад и вперед, останавливались, чтобы перекинуться с кем-нибудь несколькими словами, а потом либо уходили с новым знакомым, либо шли дальше. Со всех сторон доносились разговоры, и тихие и громкие, и смех, и крики, и пение; то тут, то там какая-нибудь девушка выкрикивала грязные ругательства солдатам, чем-то ее обидевшим, солдаты отвечали ей тем же, но вы не видели ни солдат, ни девушки, а между тем прибывали все новые и новые люди и занимали их место.
И вдруг среди этого шума и гама завыли сирены воздушной тревоги, и толпа стала разбегаться по убежищам, хотя многие остались на улице. Двое патрульных из наших Эм-Пи порекомендовали нам спуститься в метро тут же, на станции Пиккадилли. Там внизу мы увидели настоящую достопримечательность. Вдоль стен станции разбомбленные семьи устроили себе маленькие жилища — койки в два этажа с каким-нибудь ковриком перед ними.
Перед вами вся семья: отец, мать, двое-трое детей; малыши спят, а отец с матерью спокойно беседуют, не обращая внимания на всю эту толпу кругом, как будто сидят в своей собственной гостиной. Воздух там был не очень-то свежий, но люди к этому привыкли. Время от времени с грохотом подъезжали и останавливались поезда. Толпа народу входила и выходила, а женщина в комбинезоне, кондуктор, покрикивала на людей: «Шагай веселей, пошевеливайся!», «Быстрей, быстрей посадка», — и прочее в этом роде.
Мы слонялись по платформе, в то время как зенитные орудия палили по самолетам, а самолеты сбрасывали бомбы. Мы разглядывали людей, которые ведут свое хозяйство глубоко под землей, под улицами Лондона, на станциях метро, или, как они называют более точно, в подземке. Поезда все приходили и уходили, и вот пришел один поезд, который направлялся в Кокфостерс[10]. И тогда Джо предложил поехать в Кокфостерс — и, черт возьми, в самом деле, ведь мы пересекли океан и остались целы и невредимы, а сейчас вот город бомбят и масса людей теснится под землею — и поэтому нам показалось очень смешно, что поезд отправляется в курятник. Мы стали шутить и смеяться по этому поводу, а англичане, улыбаясь, говорили друг другу:
— Уж эти американцы — вечно они смеются.
В названии Кокфостерс ничего смешного для англичанина нет. Это какое-то местечко, где живут обыкновенные люди, и никому в Англии не приходит в голову смеяться над этим. Нужно приехать из Америки, чтобы увидеть в нем что-то смешное, и, конечно, на самом деле это совсем не смешно, но нам казалось — ничего смешнее мы не слышали.
