Ей хотелось запеть от радости.
«У меня есть дом для нас с Мэтом! И, может быть, Барни будет иногда заглядывать по воскресеньям… Дайте-ка, сообразим: если приезжает Мальвина, я уступаю ей большую комнату, а сама переселяюсь в маленькую. Если приезжает Барни… Да, именно так!»
Позвонил Еврейский приют для несовершеннолетних правонарушительниц и неожиданно спросил:
— Эта газетная шумиха тебя расстроила? Могу я чем-нибудь помочь? Чудесно!
Еще один телефонный звонок, и послышался усталый, медлительный голос:
— Энн! Это Перл, Перл Маккег. Беру назад свои прежние слова — частично. Я рада, что вам попало от реакционеров. Надеюсь, это приведет вас опять к нам, милая. Желаю удачи, либералка проклятая!
Звоня подряд во все газеты, разговаривая то резко, то наигранно-весело, она не переставала обдумывать, как она перестроит «Голову Пирата». На лужайке перед домом весной будут желтеть нарциссы, а в садике будут циннии, георгины и гиацинты и бордюры из фиалок. Одну клумбу она засеет скромными, но самыми любимыми своими цветами — верными анютиными глазками, похожими на кошачьи мордочки.
Ругаясь с редакторами и улещивая их, она в то же время пристраивала к дому ванную (одну-единственную, со стенами из некрашеных сосновых досок, без ненужного кафеля) и выбирала старомодные обои для гостиной и белый камин… «Дайте-ка вспомнить… да, лавчонка в Нью-Кейнане, там можно совсем дешево купить старую каминную доску… Алло! Да, да, говорит доктор Виккерс из Стайвесаитской тюрьмы, я хочу поговорить с главным редактором, немедленно. Доктор Виккерс!»
Она предлагала всем газетам города прислать репортеров (предпочтительно женщин, но она не настаивает), пусть они обойдут всю тюрьму, поговорят свободно, без надзора, с кем хотят, — с заключенными или с охраной — и пусть узнают правду вопреки всем проповедям и патриотически настроенным дамам в Флэтбуше.
Они явились. Энн приняла их довольно сдержанно. И только спросила, предпочитают ли они ходить одни или с охраной.
Закончив осмотр, они уверили ее, что они целиком на ее стороне, и когда она выберет время позавтракать с ними?
Энн вздохнула свободней и даже могла посвятить несколько минут вопросу о ветхой ковровой дорожке на лестнице в «Голове Пирата».
Ей позвонили из Гудсоновской компании и сообщили, что она может купить дом на предложенных ею условиях.
Потом она позвонила во Флэтбуш и пригласила на чашку чаю комитет «клуба высокопоставленных дам».
Потом она набросала малоисполнимый план интриги, в результате которой ее заместительницей стала бы Джесси Ван Гайл, бывшая преступница и великомученица в Копперхед-Гэпе, а теперь директор школы для работниц в Детройте.
Последний репортер покинул тюрьму в одиннадцать часов ночи, после чего Энн, поцеловав мисс Фелдермаус, извинилась перед ней: «Бедная девочка, я вас сегодня замучила до смерти!» — и отправилась домой такая счастливая, что даже (прокравшись сперва на цыпочках к Мэту, который спал, воинственно сжав кулачки) была очень весела и любезна с Расселом, в результате чего ей пришлось запереться у себя в комнате и слушать, как Рассел беснуется за дверью — и с полным на то основанием, как должна была признать Энн. В среду она встала пораньше, чтобы насладиться опровержением ошибок, допущенных газетами в отношении Исправительной тюрьмы, и первое, что она увидела, были заголовки в «Рекордер» на первой странице, в первом столбце, на самом верху: нью-йоркское большое жюри признало двух судей виновными в получении крупных взяток, судьи бернард долфин и генри зиффелт обвиняются в вынесении необъективного решения по иску канализационной компании квинса, на закрытом заседании большие жюри знакомится с материалами расследования и делает неожиданное заключение.
Энн смутно казалось, что во всех газетах были благоприятные отзывы об Исправительной тюрьме. Но она не стала их читать. И так никогда и не прочла.
Бок о бок с Мальвиной Уормсер, которая держала ее руку в своей и тихонько урчала от возмущения, Энн просидела в суде все четыре дня процесса Бернарда Доу Долфина. Она махнула рукой на собственную борьбу. Ей даже хотелось, чтобы миссис Кист атаковала ее именно сейчас. Ей стало бы гораздо легче, если бы она могла уничтожить кого-нибудь вроде Кист.
Мальвина и Энн, как считали другие и они сами, были убежденными защитницами женских прав, благонамеренными гражданками, честными труженицами, но сейчас они задыхались от сочувствия к человеку, который по мере слушания дела в этом мрачном, непроветренном зале представал услужливым мошенником.
Не сразу, а только заметив на одной из стен пятно в форме Африки, Энн осознала, что в этом же самом зале она видела судью Бернарда Доу Долфина в шелковой мантии, кивавшего людям, которые почтительно поднялись при его появлении. Теперь другой судья, в другой шелковой мантии, сидел за тем же высоким столом под двумя золочеными пучками ликторских прутьев, символизирующих святость Закона, и все встали при его появлении, и все теперь были убеждены уже в его непогрешимой мудрости.
В первую секунду, когда Энн вошла в зал, ей показалось, что новый судья — Линдсей Этвелл. Но это был не он. «Только этого еще не хватало для полной иронии судьбы!» — негодующе подумала Энн.
Она почти не смотрела на судью. Она видела затылок Барни, сидевшего с равнодушным видом около стола защитника. Она видела застывший профиль Моны Долфин, сидевшей ближе к краю первого ряда, видела беспрерывно жующих резинку присяжных, вчерашних владык бакалейных лавок и гаражей, а ныне владык чести человека.
Дело было ужасающе простым. Компания, взявшая подряд на проводку канализации, перепоручила часть работ другим лицам, которые потом предъявили ей иск на более крупную сумму. Барни, под председательством которого слушалось дело, вынес решение в пользу компании по всем пунктам иска и вскоре стал одним из ее директоров. В это же время он положил в банк сто тысяч долларов, происхождения которых не мог или не хотел объяснить.
Это было сухое и томительное перечисление цифр, почти такое же томительное и роковое, как злокачественная опухоль.
Но Энн сразу перестала скучать и томиться, когда на второй день, обернувшись, вдруг заметила в зале Рассела Сполдннга, который свирепо смотрел на нее. Она шепнула Мальвине:
— О господи! Тут Игнац. Не выходи со мной.
После заседания, подойдя к Расселу и постаравшись принять небрежный вид и в то же время казаться заботливой женой, она ласковым голосом произнесла:
— Любопытное дело. А я и не знала, Игнац, что оно тебя интересует.
Рассел в ответ только что-то промычал, и они вышли в мраморный коридор. Он едва успел начать: «Послушай!» — как вдруг они лицом к лицу столкнулись с Барни и Моной, и Барни, резко остановившись, удержал жену за локоть. Мона глядела прямо на них, не улыбаясь, Рассел нахмурился, Энн чувствовала, что у нее вид школьницы, застигнутой со своим возлюбленным. Один Барни, казалось, был весел и не испытывал неловкости.
— Мона, это доктор Виккерс, начальник Стайвесантской исправительной тюрьмы для женщин. Я поставляю ей дам, которых она опекает, — вернее, поставлял. Доктор Виккерс, это моя жена.
— А это, судья, мой муж, Рассел Сполдинг.
— Мы, кажется, с вами как-то встречались у доктора Уормсер, — заметил Барни.
— Разве? Что-то не помню, — отрезал Рассел как можно более вызывающим тоном.
Мона, старательно подражая выговору английских аристократок, снисходительно произнесла:
— Но мне показалось, миссис Сполдинг, что судья назвал вас доктор Виккерс.
— Да, это моя девичья фамилия, я сохранила ее для работы.
— Вот как? Очень интересно. А почему же вы оставили медицинскую деятельность?
— Я не медик.
— Вот как? Разве бывают доктора не медики? Очень интересно. Бернард, я думаю, нам надо спешить. До свидания. Оченьбылоприятнопознакомиться.
И Энн с Расселом остались в коридоре одни. Энн видела, как улепетнула Мальвина, спасаясь от тайфуна.
Энн направилась к лестнице.
— Погоди! — рявкнул Рассел. — Мне надо кое-что выяснить, сейчас, сию минуту, пока ты не успела придумать какую-нибудь новую ложь! Этот мошенник Долфин быд твоим любовником?
— Почему был? Есть!
— А, значит, на этот раз ты не собираешься врать! Ну так вот: с этой минуты — был! Я совершенно категорически запрещаю тебе видеться с ним, когда бы то ни было и где бы то ни было. Это означает, что больше ты не придешь на этот омерзительный процесс, чтобы переживать за своего любезного жулика и взяточника! Поняла?
— Да, вполне. — Голос Энн звучал устало. — Очень хорошо. Мы сегодня же до полуночи освободим твою квартиру, я, Мэт и Гретцерел, и на этот раз уже навсегда.
— Но послушан, Энн! Я совсем не хочу этого, я не хочу, чтобы ты уходила, да еще забирала Мэта! Я люблю Мэта! Пусть он даже и не мой сын, хотя нет, он мой!
