Юз Алешковский - Собрание сочинений Т 3

Птицы не летали там, где мы шагали,
Где этапом проходили мы.
Бывало, замерзали и недоедали
От Москвы до самой Колымы.

Много или мало, но душа устала
От разводов нудных по утрам,
Каторжной работы до седьмого пота,
И тоскливых дум по вечерам.

Мы песню заводили, но глаза грустили,
И украдкой плакала струна.
Так выпьем за сидевших, всё перетерпевших
Эту чарку горькую до дна.

Проходили годы. Да здравствует свобода!
Птицей на все стороны лети!
Сам оперативник, нежности противник,
Мне желал счастливого пути.

Снова надо мною небо голубое,
Снова вольным солнцем озарён,
И смотрю сквозь слёзы на белую берёзу,
И в поля российские влюблён.

Прощай, жилая зона, этапные вагоны,
Бригадиры и прозрачный суп!
От тоски по женщине будет сумасшедшим
Поцелуй моих голодных губ.

Так выпьем за свободу, за тёплую погоду,
За костёр, за птюху – во-вторых,
За повара блатного, за мужика простого
И за наших храбрых часовых.

Выпьем за лепилу и за нарядилу,
За начальничка и за кандей,
За минуту счастья, данную в спецчасти,
И за всех мечтающих о ней.

Наливай по новой мне вина хмельного,
Я отвечу тем, кто упрекнёт:
– С наше посидите, с наше погрустите,
С наше потерпите хоть бы год.

Это было давно.
Мы ещё не толпились в ОВИРе,
Но на КПСС надвигался пиздец.
А в Кремле, в однокомнатной
скромной квартире,
со Светланою в куклы возился
самый добрый на свете отец.

Но внезапно она,
до усов дотянувшись ручонкой,
тихо дёрнула их –
и на коврик упали усы.
Даже трудно сказать,
что творилось в душе у девчонки,
а папаня безусый был нелеп,
как без стрелок часы.

И сказала Светлана,
с большим удивлением глядя:
"Ты не папа, вредитель, шпион и фашист".
И чужой, нехороший,
от страха трясущийся дядя
откровенно признался:
"Я секретный народный артист".

Горько плакал ребёнок,
прижавшись к груди оборотня,
и несчастнее их
больше не было в мире людей,
не отец и не друг, не учитель,
не Ленин сегодня
на коленках взмолился:
"Не губите жену и детей!"

Но крутилась под ковриком
магнитофонная лента,
а с усами на коврике
серый котёнок играл.
"Не губите, Светлана!" –
воскликнув с японским акцентом,
дядя с Васькой в троцкистов
пошёл поиграть и…пропал.

В тот же час в тёмной спальне
от ревности белый
симпатичный грузин
демонстрировал ндрав.
Из-за пазухи вынул
воронёный наган "парабеллум"
и без всякого-якова
в маму Светланы – пиф-паф.

А умелец Лейбович,
из Малого театра гримёр,
возле Сретенки где-то
"случайно" попал под мотор.

В лагерях проводили
мы детство счастливое наше,
ну а ихнего детства
отродясь не бывало хужей.
Васька пил на троих
с двойниками родного папаши,
а Светлана меня-я-я…
как перчатки меняла мужей.

Васька срок отволок,
снят с могилки казанской пропеллер,
чтоб она за бугор отвалить не могла,
а Светлану везёт
на сребристом "Роллс-Ройсе" Рокфеллер
по шикарным шоссе
на рысях на большие дела.

Жемчуга на неё
надевали нечистые лапы,
предлагали аванс,
в Белый дом повели на приём,
и во гневе великом
в гробу заворочался папа,
ажно звякнули рюмки
в старинном буфете моём.

Но родная страна
оклемается вскоре от травмы,
воспитает сирот
весь великий советский народ.
Горевать в юбилейном году
не имеем, товарищи, прав мы,
Аллилуева нам не помеха
стремиться, как прежде, вперёд.

Сталин спит смертным сном,
нет с могилкою рядом скамеечки.
Над могилкою стынет
тоскливый туман…
Ну, скажу я вам, братцы,
подобной семеечки
не имели ни Пётр,
ни Грозный диктатор Иван.

Смотрю на небо просветлённым взором,
Я на троих с утра сообразил,
Я этот день люблю, как День шахтёра
И праздник наших Вооружённых сил.

Сегодня яйца с треском разбиваются,
И душу радуют колокола.
А пролетарии всех стран соединяются
Вокруг пасхального стола.

Там красят яйца в синий и зелёный,
А я их крашу только в красный цвет,
В руках несу их гордо, как знамёна
И символ наших радостных побед.

Как хорошо в такое время года
Пойти из церкви прямо на обед,
Давай закурим опиум народа,
А он покурит наших сигарет.

Под колокольный звон ножей и вилок
Щекочет ноздри запах куличей,
Приятно мне в сплошном лесу бутылок
Увидеть даже лица стукачей.

Все люди – братья! Я обниму китайца,
Привет Мао Цзэдуну передам,
Он жёлтые мне высылает яйца –
Я красные свои ему отдам.

Сияет солнце мира в небе чистом,
И на душе у всех одна мечта:
Чтоб коммунисты типа империалисты
Прислушались к учению Христа.

Так поцелуемся давай, прохожая!
Прости меня за чистый интерес.
Мы на людей становимся похожими…
Давай ещё!.. Воистину воскрес!

Из колымского белого ада
Шли мы в зону в морозном дыму.
Я заметил окурочек с красной помадой
И рванулся из строя к нему.

"Стой, стреляю!", – воскликнул конвойный,
Злобный пёс разодрал мой бушлат.
Дорогие начальнички, будьте спокойны,
Я уже возвращаюсь назад.

Баб не видел я года четыре,
Только мне, наконец, повезло –
Ах, окурочек, может быть, с "Ту-104"
Диким ветром тебя занесло.

И жену удавивший Капалин,
И активный один пидарас
Всю дорогу до зоны шагали, вздыхали,
Не сводили с окурочка глаз.

С кем ты, сука, любовь свою крутишь,
С кем дымишь сигареткой одной?
Ты во Внуково спьяну билета не купишь,
Чтоб хотя б пролететь надо мной.

В честь твою зажигал я попойки
И французским поил коньяком,
Сам пьянел от того, как курила ты "Тройку"
С золотым на конце ободком.

Проиграл тот окурочек в карты я,
Хоть дороже был тыщи рублей.
Даже здесь не видать мне счастливого фарта
Из-за грусти по даме червей.

Проиграл я и шмотки, и сменку,
Сахарок за два года вперёд,
Вот сижу я на нарах, обнявши коленки,
Мне ведь не в чем идти на развод.

Пропадал я за этот окурочек,
Никого не кляня, не виня,
Господа из влиятельных лагерных урок
За размах уважали меня.

Шёл я в карцер босыми ногами,
Как святой, был спокоен и тих.
Десять суток кровавыми красил губами
Я концы самокруток своих.

"Негодяй, ты на воле растратил
много тыщ на блистательных дам!" –
"Это да, – говорю,- гражданин надзиратель,
только зря, – говорю, – гражданин надзиратель,
рукавичкой вы мне по губам…"

Я белого света не видел.
Отец был эсером, и вот
Ягода на следствии маму обидел,
он спать не давал ей четырнадцать суток,
ударил ногою в живот.

А это был, граждане, я, и простите
за то, что сегодня я слеп,
не знаю, как выглядят бабы и дети,
товарищ Косыгин, Подгорный и Брежнев,
червонец, рябина и хлеб.

Не вижу я наших больших достижений,
и женщин не харю, не пью.
И нету во сне у меня сновидений,
а утречком, утречком, темным, как ночка,
что Бог посылает – жую.

Простите, что пес мой от голода лает,
его я ужасно люблю.
Зовут его, граждане, бедного – Лаэрт.
Подайте копеечку, Господа ради,
я Лаэрту студня куплю.

Страна хорошеет у нас год от года,
мы к далям чудесным спешим.
Врагом оказался народа Ягода, –
но разве от этого, граждане, легче
сегодня несчастным слепым?!