— Ах, Пелэм, — произнес маленький министр, — рад видеть, что вы поправились на деревенском воздухе. Полагаю, теперь вы останетесь в Лондоне до конца сезона?
— Разумеется, милорд, во всяком случае—до перерыва парламентской сессии. Да и как может быть иначе, имея в виду любезное обещание вашей милости? Мистер ***, представитель от вашего местечка, насколько мне известно, принял Чилтерн Хандредс? Я бесконечно обязан вам за то, что вы так поторопились напомнить данное мне обещание.
— Гм, дорогой мой Пелэм! Гм! — пробормотал лорд Доутон.
Я слегка наклонился вперед, словно приготовившись почтительно слушать, на самом же деле для того, чтобы получить полное удовольствие, хорошо видя его смущение. Он поднял глаза, уловил мой взгляд и, прочтя в нем то, что я никак не мог скрыть, растерялся еще больше. Под конец он все же собрался с духом.
— Да, дорогой сэр, — сказал он, — я, правда, обещал вам представительство от этого местечка. Но личной дружбой иногда приходится жертвовать ради общественного блага. Вся наша партия настаивала на том, чтобы на место выбывающего представителя избран был мистер В.; что я мог поделать? Я упомянул о ваших притязаниях, но все наши, как один человек, оказались на стороне вашего соперника: он ведь и старше вас, и вся семья его пользуется большим влиянием в Нижней палате. Словом, вы отдаете себе отчет, дорогой Пелэм… то есть вы понимаете… вы чувствуете, в каком я находился двойственном положении… вышло бы так, будто я хлопочу за вас, как за своего личного друга, и я был вынужден сдаться.
Лорд Доутон, наконец, разрешился; мне оставалось только поздравить его с новорожденным.
— Дорогой лорд, — начал я, — вы не могли меня больше о)брадовать. Мистер В. — человек весьма уважаемый, и я ни за что на свете не хотел бы, чтобы такой пустяк, как ваше честное слово, я хотел сказать — данное мне обещание, — вы поставили выше требований, я хотел Ê | сказать — интересов своей партии. Но забудем об этом. Ваша милость изволили быть вчера вечером у герцога ***?
Доутон ухватился за возможность переменить разговор, и мы беседовали и смеялись по поводу разных посторонних дел, пока я не решил, что пора удалиться, и не распростился с самым сердечным видом, внешне проявляя всяческое уважение к хозяину. И лишь за порогом дома дал я «черной желчи» разлиться у себя в груди. Я направился к Грин-парку и шел по главной аллее, держа руки за спиной и опустив глаза, как вдруг услышал, что меня окликают по имени. Обернувшись, я увидел лорда Винсента верхом; он останозил лошадь и заговорил со мною. Будучи до крайности раздражен лордом Доутоном, я ответил Винсенту гораздо дружелюбнее, чем говорил с ним в последний раз. Он тоже был настроен общительно и, по-видимому, так доволен нашей rencontre[850] и моим обращением, что спешился и пошел рядом со мною.
— Сейчас этот парк имеет не тот вид, — сказал Винсент, — что во времена «Веселого короля». Тем не менее он мне больше по вкусу, чем его более веселый и менее классический брат Гайд-парк. Бродя по местам, овеянным историей, невольно погружаешься в приятную меланхолию. Ибо все мы живем больше в прошлом, чем в настоящем.
— Но как схожи люди, — сказал я, — во все времена. Скольких на том же месте, где мы сейчас стоим, волновали те же чувства, которые волнуют нас с вами, сколько людей сделали, быть может, то же замечание, что и вы! Именно это всеобщее тождество и создает самую прочную связь между нами и людьми прошлого, — приятно убеждаться в том, как похожи мы на Агамемнонов[851] былых веков, и всячески лелеять это убеждение, не допуская и мысли, насколько мы в то же время подобны гнусным Терситам.[852]
— Правильно, — ответил Винсент. — Если бы мудрые и великие люди сознавали, как мало разницы между ними и глупыми или жалкими, они бы не старались стать мудрыми и великими. Как гласит китайская поговорка: «Они сжигают картину, чтобы обладать ее пеплом». Тут пожалеешь, что стремление к совершенству нам в жизни столь необходимо. Честолюбие часто бывало прекрасным свойством, но никогда не приносило счастья. Киприан,[853] великолепно говоря о зависти, называет ее «молью, проедающей душу», но даже эта страсть, быть может, менее разрушительна, чем «tabes pectoris»[854] — честолюбие. Вы удивляетесь моей горячности — признаюсь, я прихожу в бешенство при мысли, как много мы теряем, постоянно оказываясь верхоглядами, и, ослепленные своими стремлениями, сами того не сознавая, попираем те возможности завязать дружбу, которые столь часты на нашем жизненном пути. Вот, например, между мною и вами последнее время было полное отчуждение. Почему? Мы поссорились? Испортились наши личные отношения? Обнаружил ли кто из нас в другом низость, предательство, непорядочность? Нет! Все лишь потому, что я обедаю с лордом Линкольном, а вы с лордом Доутоном — voila tout.[855] Верно говорят иезуиты, что тот, кто живет для общества, должен отказаться ото всех личных связей; становясь гражданами, мы перестаем быть людьми. Наша личная жизнь — как папа Лев Десятый:[856] пожертвуешь ею, и тогда конец миру, благополучию, радости, дружеским связям: наступает железный век barbara vis et dira malorum omnium incommoda.[857]
— Жаль, что пути наши разошлись, — сказал я. — Для меня было бы величайшей радостью, если бы у нас были одни политические устремления; но…
— Может быть, и не существует никакого но, — прервал меня Винсент, — может быть, как два рыцаря из всем известного рассказа, мы только называем разными именами один и тот же щит, потому что видим разные его стороны. Давайте же помиримся, как они, после того как, подобно им, враждовали: копья наши сшибались, а теперь признаем свое заблуждение и забудем наше несогласие.
Я молчал. По правде говоря, я старался избежать слишком откровенного разговора. Винсент продолжал:
— Я знаю — и напрасно стали бы вы скрывать это, — что Доутон поступил с вами непорядочно. Мистер В. — мой двоюродный брат. Он был у меня на следующий же день после того, как ему передали местечко ***, и рассказал мне все, что ему тогда говорили Клэндоналд и Доутон. Поверьте мне, вас они не щадили. Первый вами серьезно обижен: вы знаете, что он совершенно порвал со своим сыном, Дартмуром, и настаивает на том, что вы друг и подстрекатель сего невинного юноши в его распутстве и сумасбродствах — tu ilium corrumpi sinis.[858] Сообщаю вам это, не колеблясь, ибо знаю, что вы более честолюбивы, чем тщеславны, и если тут вы будете несколько задеты, — это не так важно, раз я тем самым помогаю вам в другом. Что до меня, то скажу вам честно и откровенно, — я никаких трудов не пожалел бы, только бы перетянуть вас на нашу сторону. Станьте нашим, и, как я вам часто говорил, вы без малейших проволочек очутитесь на парламентских скамьях рядом с нами. Большего я вам пообещать не в состоянии, ибо и для себя сейчас большего ждать не могу. Но с этого момента, если я правильно сужу о ваших способностях, карьера ваша будет всецело у вас в руках. Вы качаете головой, но ведь вы же должны понимать, что наши разногласия не так уж велики, — различие тут не в программе, а в людях. Между нами существует лишь словесное несогласие, и нам следует признать мудрость изречения, которое мы находим у Авла Гелия,[859] что «безумец тот, кто весомость вещей расщепляет на волоски слов». Вас насмешила причудливость этой фразы: но причудливо выраженные мысли часто бывают наиболее правильными.
Я должен признать, что, выслушав эту речь, я поддался сомнениям и колебаниям, и если читатель сочтет меня неустойчивым, пусть он хоть на мгновение поставит себя на мое место, ощутит все негодование, вызванное во мне предательством, несправедливостью, неблагодарностью одного человека, а когда чувство обиды дойдет до высшей точки, пусть его успокоит, обласкает, улестит любезность другого, предлагающего ему свою дружбу. Пусть он при этом лично испытывает к первому презрение, а второго уважает, и — самое главное — пусть он будет вполне уверен и убежден в полной истинности того, на что намекал Винсент, а именно, что от него не требуется пожертвовать принципами или тактикой, — не требуется ничего, кроме союза против определенных людей, а не проводимых ими мер. И кто были эти люди? И связывало меня с ними хоть что-нибудь, обязан я был им хоть малейшей благодарностью? Нет, эти люди нанесли мне самую жестокую обиду и меньше чем кто-либо другой заслуживали моего уважения.
Но какие бы чисто человеческие чувства ни заставляли меня колебаться, мне было ясно, что не они одни должны решать. Я не из тех, чьи порочные или добродетельные наклонности получают преобладание в зависимости от настроений и страстей данной минуты. Если действую я быстро, то решение принимаю не спеша. Я повернулся к Винсенту и крепко пожал ему руку:
