От Рябченко требовалось, чтобы он поднял свой батальон и, сделав последнее усилие – семикилометровый бросок вперед, пересек дорогу, по которой немцы вытягивали со станции свои тылы. Если он перережет дорогу или хотя бы выйдет к ней, немцы бросят станцию и начнут отход.
Так поставил задачу Баглюк. А командир дивизии спросил, сколько нужно времени, чтобы поднять людей.
Рябченко честно сказал: «Полчаса». Он ожидал в ответ крика, но предпочитал пережить это, чем кривить душой. Все равно меньше чем за полчаса ему не поднять и не построить людей, и то слава богу.
Баглюк, кажется, и хотел возвысить голос. Но командир дивизии, посмотрев на часы, спокойно сказал:
– Хорошо, но только чтобы ваши полчаса действительно были полчаса!
Рябченко и Малинин принялись за свое трудное дело. В таком состоянии людей может поднять на ноги только что-нибудь чрезвычайное: обвал, наводнение, пожар, ну и, конечно, война, которая в любой день боев запросто соединяет в себе все эти так грозно звучавшие в мирное время слова.
Через полчаса батальон Рябченко, насчитывавший к концу вторых суток наступления немногим больше семидесяти человек, построился в две неровные шеренги.
Вдали стояло зарево пожара.
Рябченко подал команду «смирно», и Серпилин подошел к строю батальона.
Он коротко повторил всему батальону то, что Баглюк говорил командиру и комиссару, и сказал, что сейчас от них зависят две вещи: чтобы там, на станции, осталось хоть что-нибудь, кроме дыма и пепла, и людям – женщинам и детям – завтра было где жить; и второе – от них зависит, чтобы их товарищи не легли безвозвратной жертвой под этой станцией. Вот уже четыре часа они атакуют ее и не могут взять, но немцы сами побегут оттуда, как только батальон обойдет станцию и перережет дорогу.
Он, командир дивизии, знает, что батальон полностью выполнил утренний приказ и сделал сегодня все, что мог, но он все-таки просит их пойти и перерезать фашистам путь к отступлению.
– Такая к вам просьба. Большая просьба, – сказал он, закончив свою короткую речь, и хотя его слова по тону мало чем отличались от приказа, хотя он мог бы просто сказать: таков мой приказ, но он употребил слово «просьба». И если не в каждом из этих усталых сердец, то все же во многих из них что-то шевельнулось от этого слова, хотя слово остается словом, а надо было с теплого, кровью заработанного ночлега идти опять вперед по метели и принимать там бой с немцами.
– Товарищ генерал, батальон выполнит поставленную вами задачу! Выполним и доложим еще до рассвета, – сказал Рябченко, словно стараясь молодцеватостью, звонким голосом возместить то угрюмое молчание, в котором стоял его батальон.
Он подал команду, и люди двинулись.
Серпилин стоял и смотрел, как проходили мимо него бойцы, и на его таком же усталом, как у них, лице было выражение благодарности к этим людям и понимание всей меры того, что они сейчас делают. Он бы и сам сделал на их месте то, что делали они, но это не мешало ему ценить их самопожертвование. Разве право приказывать исключает потребность испытывать благодарность к людям, которым по долгу службы не остается ничего другого, как безусловно выполнить твой приказ? И разве ты сам, вот так же безусловно выполняя другие, тяжкие для тебя приказы, не ждешь порой благодарности хотя бы в глазах, глядящих на тебя?
Когда уже почти вся колонна прошла мимо Серпилина, он вспомнил, что, когда она еще только строилась, ему бросился в глаза очень высокий правофланговый боец. Правофланговому и полагается быть высоким, и внимание Серпилина зацепило не то, что он такой высокий, а что-то другое: фигура правофлангового о чем-то напоминала ему... Сейчас, пропуская хвост колонны, он вспомнил об этом и тотчас же снова забыл, как только Баглюк обратился к нему с вопросом: достаточно ли оставить ему тут для охраны один взвод?
– Это кого же охранять? – вскинул на него глаза Серпилин. – Меня или вас? Если вас, так берите этот взвод с собой, потому что пойдете с командиром батальона, и не возвращайтесь, пока не пришлете мне донесения, что перерезали дорогу! А если меня – так я сейчас вернусь к станции и буду там в ваших батальонах до тех пор, пока не возьмем ее.
– А разве, товарищ генерал, вы сюда КП дивизии не перемещаете? – спросил Баглюк, показывая рукой на деревню и не выражая никаких чувств по поводу того, что Серпилин посылает его вместе с батальоном.
– К утру размещу. Как только подойдет комендантская рота, сразу брошу ее вам на помощь на станцию. До утра оставьте здесь трех бойцов, чтобы деревня не пустовала. А всех остальных – вперед! И чтобы я здесь через пять минут не видел ни одного лишнего человека!
Баглюк оставил командиру дивизии трех бойцов, свои сани и своего автоматчика, а сам, гребя валенками по снегу, пошел догонять батальон.
Посмотрев вслед удалявшемуся батальону, Серпилин, прежде чем ехать обратно к станции, зашел в ближнюю избу. В избе грелись погорельцы: женщины и дети. Серпилин поздоровался, закрыл за собой дверь и, сняв на пороге шапку, устало потер рукой голову, чувствуя непреодолимое желание вот сейчас выбрать угол в нагретой людским теплом избе, свалиться и заснуть.
Пожилая женщина, низко нагнув голову, скребла ножом стол.
– Что это вы? – спросил Серпилин.
– За немцами скоблю, – сказала она, не поднимая глаз и продолжая яростно скоблить. – Нелюди, на столе спали! – Потом разогнулась, вскинула глаза на Серпилина и быстрым, торопливым голосом стала рассказывать, как немцы вчера убили у нее младшего сына: он ночью хотел угнать в лес корову, а они погнались и застрелили. Говорила она быстро, а глаза у нее были такие, словно вот сейчас, как только она до конца все доскажет, он, Серпилин, возьмет и все исправит. Женщины, перебивая друг друга, начали говорить, когда и кого в их деревне убили за то время, что тут стояли фашисты, а Серпилин, прислонясь к притолоке, слушал и наливался новой ненавистью, хотя, казалось бы, к той ненависти, которую он испытывал к немцам, уже нечего было прибавить.
– Товарищ генерал, – оставленный Баглюком автоматчик открыл за его спиной дверь, – двух фашистов в подвале взяли, заховались. Что с ними делать?
– До свидания, – поклонился Серпилин женщинам. – Завтра, как подвезем продукты, понемногу выдадим погорельцам на детей. – Он надел шапку и вышел за автоматчиком. – Где они?
И сразу же увидел немцев. Они стояли между двумя поймавшими их бойцами. Были они в ботинках, в шинелях, в натянутых на уши пилотках, дрожащие, насквозь промерзшие.
– Аус вельхен дивизион? – спросил Серпилин.
Один из немцев ответил, что из сто четырнадцатой.
– Унд зи?
Второй сказал, что он тоже из сто четырнадцатой.
– Вас махен зи хир?
Немцы молчали, но за них, безошибочно поняв смысл вопроса, ответил один из поймавших их бойцов:
– Я так располагаю, товарищ генерал, что это из фейер-команды поджигатели, заблукали в последнюю минуту и сховались.
– Цайген зи ирэ хенде! – строго сказал Серпилин.
Один из немцев отшатнулся, не понимая, чего от него требуют. Другой остался неподвижным.
– Покажите мне руки, – еще раз повторил по-немецки Серпилин, делая шаг вперед.
Немец испуганно протянул ему руки. Стоявший рядом боец хотел даже оттолкнуть немца: чего он сует руки в нос генералу? Но Серпилин остановил его.
– Унд ду? – И Серпилин, нагнувшись с высоты своего роста к рукам второго немца, понюхал их.
У обоих руки пахли керосином. Оба молчали. Один мелко трясся, другой окаменел от отчаяния и неотвратимости смерти.
– Расстреляйте их к чертовой матери! – сказал Серпилин и, отвернувшись, пошел к саням.
На дороге показались фигуры людей, шедших против ветра, закрываясь руками. Один, прибавив шагу, побежал к Серпилину, и сразу же его догнал другой. Это были начальник связи дивизии и командир комендантской роты.
– Наконец-то прибыли! – недовольно сказал Серпилин начальнику связи. – Лучше поздно, чем никогда! Тяните сюда связь! Завтра, глядя по обстановке, по крайней мере с полдня, КП тут будет! И как только свяжетесь, сообщите Ртищеву, что я буду находиться под Воскресенским, пока не возьмем. Как Ртищев, уже в дороге?
– Никак нет, товарищ генерал, – с запинкой ответил начальник связи. – Штаб в дороге, а полковник Ртищев на мине подорвался.
– Ранен? – быстро спросил Серпилин. – Вывезли его?
– На месте убит, товарищ генерал.
– Ох ты, пропасть! – с досадой хлопнул себя руками по задубевшему полушубку Серпилин.
Как он ни гнал от себя эту мысль, но с первой же встречи ему все казалось, что этот Ртищев с его печальными глазами не жилец на белом свете, что убьют его; в глазах читал – и вот накликал! Так-таки убили! Всего на неделю и пережил своего командира дивизии...
Ему было жалко Ртищева и было не по себе от верности собственного предчувствия. Но спросил он только одно:
