она вся вспыхнула. Она посторонилась и пошла домой быстрыми шагами. Заворачивая в боковую уличку, она против своей воли обернулась и увидела, что он стоит на том же месте и смотрит ей вслед с тою же улыбкой, сверкая двумя рядами своих белых зубов.
— Я расскажу это Ханэ, — думает она и, однако, она этого не сделала: что поймет эта бедняжка, больная Ханэ!
Несколько дней спустя она с ним встретилась опять. Сердце ее начало биться усиленно, ей стыдно поднять глаза, она быстро проходит мимо, но так неловко, что чуть не поскользнулась на гладком тротуаре.
Удаляясь, она (кажется ей) чувствует, как его светлая, веселая улыбка скользит по ее голой шее.
Это пугает ее: ей кажется, что это замечают все прохожие, и она убегает еще поспешнее.
Раз он вырос перед нею, точно из-под земли.
«Ах!» — вскрикнула она, а он стоит и загораживает ей дорогу.
— Кажется, барышня, — говорит он, — я имею счастье быть знаком с вами.
«Барышня», — сказал он ей!
Она тем не менее сердится и отходит от него нетерпеливо и полуиспуганно. Однако, должна она признаться, голос у него очень приятный. «Золотой голос», — говорит ей сердце…
С тех пор они встречаются почти каждый вечер; она с ним не говорит, молчит, но больше уж не убегает от него…
И каждый вечер он провожает ее с фабрики домой.
Они идут рядом и молчат.
Часто она не в силах удержаться и бросает на него взгляд сбоку…
«Усики его»…
На ее взгляд он отвечает еще более светлой улыбкой-
Какие у него необыкновенные глаза… Иной раз, кажется, из них тянутся золотые лучи.
Между тем про все узнали на фабрике, товарки подметили, и пошли разговоры.
Смеются над нею, пошучивают на ее счет.
— Молодо-глупо, — говорит кто-то, — сегодня убегает, завтра сама за ним побежит.
«Не доживете вы до этого», — думает Ривке.
— Она язык высунет, как овца за солью…
Ривке закусывает губы и молчит.
— И красавец же, — говорят, — глаза, волосы, а нос, точно точеный. Из жилетного кармана висит золотая цепочка чуть ли не с десятью золотыми брелоками!
Ривке это льстит.
— Может, томпак, — сомневается одна.
— Еще бы! — думает Ривке.
Другие также говорят:
— Что ты, что ты! Сейчас видно, что богатых родителей.
Еще больше удивляются:
— Не хочется тебе еще романа — успеешь! Но будь умна, говори ласковые слова, бери небольшие подарки, обедом пусть угостит, конфетами… билеты в театр…
Кто-то громко смеется:
— Конечно! Бери нахрапом, как норовистая лошадь… Но в руки даваться — ни-ни!.. Чтоб им пусто было!.
Раздается, наконец, голос старшей работницы с длинным костлявым лицом, острым подбородком и косыми зеленоватыми глазами:
— Те-те-те, — говорит она, — подумаешь, что такая потерять может! Венец ее ждет! Приданого, поди-ка, не сосчитать! Сваты пороги обивают, женихи у дверей толпятся! Только держись!..
Ривке плотнее сжимает губы, еще ниже опускает пылающую голову, и две горячие слезы падают ей на руки, занятые при машине.
И это не дает ей спать.
Нет! Она ничего, ничего не возьмет!
Билета в театр подавно нет!
Однажды она поздно задержалась на фабрике: была спешная работа… Мать прибежала ни жива ни мертва… Когда она увидела свою дочь, глаза у нее начали моргать, и из них фонтаном брызнули слезы. В коридоре фабричного здания у лестницы стоял дедушка и ломал руки…
— Слава Богу, — бормотал он, — слава Богу.
«Нет, она этого не сделает!..»
* * *
Соре тоже стала собираться в город. Она ставит для старика стакан молока на столик, пододвигает к нему колыбельку с Янкеле. Ей еще нужно позаботиться хоть кое о каких мелочах по хозяйству… Однако, она успевает еще пожаловаться дедушке на плохие времена:
— Вы ведь слышали, тесть! Должна быть помолвка… последний срок… телеграфируют, чтобы все закупили… а она, невеста, устраивает скандалы. Не хочет! Не хочет жениха из провинции… у нее, говорит она, есть варшавянин, варшавский «франтик»-.
Ханэ, все время лежавшая с открытыми глазами и смотревшая на потолок, как оттуда одна за другой срывались мухи и разлетались во все стороны, услышав слова матери, вдруг садится, и ее всегда матовые глаза начинают вдруг блестеть. Она видимо прислушивается, интересуется… Навостряет уши и открывает рот, точно глотая слова матери.
Мать, однако, уверена, что заработок будет.
«Помолвка, с Божьей помощью, состоится. Старик Пимсенгольц еще постоит за себя». «Расплывшаяся Пимсенгольц тоже молчать не станет… Ну, и коготки же у нее!»
— Прежде всего, — сказала мне их кухарка, — сделали обыск, нашли письма какого-то франтика-прощелыги, и все сожгли. Потом уж она получила, здорово получила! За волосы оттаскали ее!
Ханэ чувствует, что глаза у нее становятся влажными, лицо краснеет и искажается от сострадания. Она с плачем падает на подушку. Соре пугается, старик подбегает к ней.
— Что такое, Ханэ? Что с тобой?
— Жалко, мама, жалко…
— Кого, дочь моя? Кого? — удивляется Соре, забывая обо всем.
— Н-н-невесту… она такая… добрая… сердечная… дает мне постоянно деньги, те деньги, что я тебе отдаю… она меня ласкает… иногда целует… она хочет учить меня писать…
— Еще этого недоставало! — говорит Соре сердито. — Врагам моим на погибель!.. И тебе она хочет голову вскружить, чтоб и ты не слушалась матери?..
Ханэ отвечает с плачем:
— Нет, мамочка, нет! Не бойся только! Я тебя всегда буду слушаться! Какого бы жениха ты мне ни дала!
Раздается вдруг звонкий смех.
То Ривке смеется над наивностью сестры.
— Злюка! — кричит Соре. — Ребенок болен, опасно болен… смеяться бы тебе, знаешь, как?…
— Не проклинай, Соре, — успокаивает ее старик, — ведь и она еще ребенок.
Соре уходит раздосадованная и, оставляя комнату, кричит Ривке:
— Встань, франтиха! Дай Ханэ чаю, вымети комнату…
* * *
Старик Менаше выпил свое молоко и уселся у окошка.
Через оконце виднеются лишь длинные, узкие тени, которые от ног прохожих падают на маленькие стекла…
Чем ближе к полудню, тем быстрее меняются тени, и тем печальнее становится старик. Люди спешат, бегут, торгуют, работают, он лишь один (так кажется ему) ни для чего уж не годится.
Он берется за псалмы с жаргонным переводом.
Дрожащим голосом прочитывает он стих по-древнееврейски, стих на жаргоне и дрожащею ногою качает колыбельку Янкеле.
Ривке, полуодетая, сидит на кровати Ханэ: обе пьют чай. Рядом с Ривке, пышущей здоровьем и жизнью, Ханэ кажется еще более болезненной, еще более бледной и маленькой, еще более ребенком.
У них идет интимный разговор.
— Я не скажу, Ханэ, расскажи!
— Клянись!
— Клянусь…
— Чем?
— Чем хочешь.
Ханэ морщит лоб и придумывает:
— Здоровьем Янкеле!
— Здоровьем Янкеле, — повторяет за нею Ривке.
— В чем?
— В том,
