Иные времена, иные места, — и посмотрите: сравнительно мягкая, только прямая, заметка Г. Иванова, да еще о таком посредственном писателе, как Сирин, вызывает… бурю негодования. Самые благожелательные к «Числам» рецензенты не удерживаются от упоминания о «пятне». Даже Ходасевич не удержался, а он, при его тонком литературном чутье, уж, конечно, не очарован столь неприятно «сделанным» романом, как «Защита Лужина».
Был лишь один трезвый голос: в далекой, здесь почти невидимой, газете «За Свободу». К сожалению, эта газета отличается литературной беспризорностью: там в соседних №№ можно встретить две статьи об одном и том же, и — абсолютно противоположного содержания.
Прибавлю еще: вспоминая прошедшие «счастливые дни» критики, я взял такие «чинные» печатные органы, как «Речь», «Вестник Европы», «Русская Мысль». А если вспомнить «Весы», с которыми, кстати, «Числа» находятся в большей соответственной близости, нежели с «Русской Мыслью»? В «Весах» заметка Иванова показалась бы нежным мармеладом.
Первое предостережение Г. Иванов и «Числа», во всяком случае, получили. Посмотрим, что будет дальше. А теперь мысли мои, покинув «критику» (спи, милый друг, до радостного утра!), обращаются к журналам нашего времени, к новому, — «Числам», — преимущественно.
Если дальнейшие мои размышления не все будут чисто «литературного» свойства, — что делать! Мысль в этих границах не удержишь.
2
Кто-то недавно сказал, что «Современные Записки» — «консервативны». Это определение верно и тогно. Создатели журнала такую и задачу себе сознательно поставили: консервирование, т. е. собирание и сохранение «русской культуры». Задача прекрасная, да и чем другим могла заняться группа старых общественных деятелей, оторванных от привычной работы?
Сознавая, что их «задание» требует расширенности, так как в понятие русской «культуры» входит громадная область художественного творчества, они не убоялись «приключить» и ее к своему делу.
«Современные Записки» не претендуют на высший суд в сфере, недавно столь чуждой их руководителям; они мудро держатся лишь несомненного, признанного, предпочитают действовать наверняка, собирают то, что по всеобщему мнению требуется «сохранить».
В ясности задачи, в посильном ее исполнении — большая заслуга «Современных Записок».
Посмотрим теперь на «Числа».
Какое «задание» у них? Во всяком случае — не задание «Современных Записок». Может быть, нет никакого?
Вряд ли. Без чего-то вроде «задания», назовем ли его устремлением воли, аспирацией или просто смыслом, — журналы не создаются.
Однако, по редакционной статье судя, это задание (или смысл) не ясно и для самих устроителей журнала. Они не знают, что из него «выйдет». Они надеются, что выйдет «что-то новое…».
Среди этих неопределенностей, и еще многих других, — вдруг очень важное, по характерности, заявление: на страницах «Чисел» не будет места «политике».
Какая известная фраза, какое знакомое сочетание знакомых слов! По первому звуку мы привыкли угадывать, что это значит, в ком и в чем дело. Еще в России, Бог весть с каких годов, — появится, бывало, новенький журнал или журнальчик, объявит, в первую голову, отметение «политики», — и все сразу понимают: это новый алтарь «чистого искусства», редактора — его «служители». Обязательная фраза насчет политики сделалась, как штамп.
Этот штамп на «Числах» немедля определил бы «задания» и «лицо» журнала (кстати и редактирует его группа писателей) если бы… если б сакраментальная фраза не явилась в окружении других, весьма противоречивых. И неопределенная сложность запутывает привычные представления. Как будто создатели журнала и не хотят заезженной дороги «чистого» искусства, как будто и не «во имя» его отказываются от «политики». Но если не ради чистейшей «красоты» отказываются, то ради чего?
А главное — от чего, собственно, они отказываются? Как они понимают слово политика? Что — она? Где — она?
3
«Современные Записки» не затруднятся ответить на эти последние вопросы: тотчас определят, тотчас распределят, где политика, где искусство, все по порядку, издавна установленному.
Служители чистого искусства вовсе ничего не ответят: вот еще, разбираться в политиках! «Вне» — и кончено.
А современные наши словесники? Если они не претендуют на звание известных «служителей», то им, пожалуй, стыдно общаться со словами механически. Слова — не окаменелость. Они изменяются во времени, как живые существа. Всегда ли можно схватить слово наскоро, в готовом виде, не успев подумать о том, что оно значит для других, не дав себе отчета, что сам под ним понимаешь? Это, кроме того, и невыгодно: никто не поймет слов, если произносящий слова сам их не понимает.
Вот я и не понимаю, и мне хочется прямо спросить создателей «Чисел»: а что это такое, чему в «Числах» нет места? Как вы разумеете, — в 1930 г., в изгнании, в Париже, — это слово: «политика»? От чего и что (если не «чистое» искусство) хотите вы оградить?
Если бы дело было в «чистом» — тогда ясно. Но тогда и об эмиграции не надо бы говорить, нельзя бы даже упоминать. Что такое «эмиграция» с точки зрения «вечности и красоты»? «Числа», на этой точке зрения стоящие (предположим!), должны были бы и факт освобождения России (случись он) обойти полным молчанием. Ведь факт — «политический»! И такие «Числа» должны были бы, оставаясь последовательными, не потрясаемо печатать рисуночки Шагала, мистико-лирические вздохи Адамовича о поэзии, отчеты о достижениях синема, — искать «что-то новое» внутри своей ограды…
Но я не могу себе представить реальные «Числа» в таком положении. Почему-нибудь шепчут же они что-то об эмиграции, и о многом еще, с известной точки зрения незаконном. Может быть, кое-что станет яснее, если мы обратим все наше внимание на слово «политика», попытаемся доискаться, в каком виде и смысле появилось оно на первой странице нового журнала.
4
Это все будут, конечно, лишь предположения, различные «может быть». «Душа» всякого, едва начавшего, дела — потемки, особенно же если она еще потемки и для самой себя.
Итак, может быть, под словом «политика» руководители «Чисел» разумеют план Ионга, лондонскую конференцию, конфликт Италии и Югославии и отношения между последней и Болгарией? Вопрос о французских долгах Америке и германских Франции? Положение Англии в Индии, восстание Ганди? Работу Лиги Наций? Польшу и данцигский коридор? Соглашение Прибалтийских государств, Малую Антанту… и т. д., и т. д.?
Это, конечно, политика; и если «Числа», заявляя о своей аполитичности, хотят предупредить, что у них не появится статья о налоговой системе, о причинах биржевого краха в Америке, — это одно; и это понятно. Ни в журналах, ни просто в человеке, особого ущерба не происходит, если он не разбирается во взаимоотношениях Японии и Америки.
Можно, скажу в скобках, и разбираться, и тонкие стихи писать, как Поль Клодель, — это дело случая.
Но такую ли политику разумеют «Числа», объявляя себя аполитичными?
В наше время, и для нас, русских, в особенности, слово «политика» — опаснейшее. Едва коснешься, глядь, оно уж расползлось, как масляное пятно. Есть признаки, что для руководителей «Чисел» оно порядочно расползается, даже вглубь пошло.
Нужен острый глаз и немалая воля, что бы вовремя остановиться, остановить процесс. Легче легкого, расширяя «политику» (мои определения, конечно, слишком узки), захватить «общественность», далее — «всякую общественность»… Границы ведь незаметны, да и подвижны! Отсюда прямой путь к так называемому «индивидуализму»: состояние, имеющее для человека весьма реальные следствия.
Если «Числа», все еще воображая, что отказываются от «политики», уже вступили в сферу отказа от вопросов «общественности», — положение их опасно. Они будут вынуждены оставлять в стороне, один за другим, вопросы просто жизненные, по-новому современной жизнью поставленные.
Эмиграция, Россия, ее паденье, ее страданье, ее гибель, ее воскресенье, — что это? Политика или не политика? Придется ответить: это вопросы о каком-то устроении или неустроении общности людей, следовательно — политика; а от политики мы отстраняемся. Мы — вне-Вне — чего? Да первое и бесспорное — вне жизни. Или накануне полного выхода из нее.
Старая эта истина, постоянно повторяемая и постоянно забываемая: мы способны жить — только если два переплетенные в нас начала, — личности и общности, — находятся в известном равновесии. Так человек устроен. В какую бы сторону равновесие ни нарушалось, с какой бы стороны ни ущерблялся «человек», жизнь тотчас начинает в нем убывать.
Идеального равновесия, конечно, не бывает, как и последнего его нарушения, когда одно начало (безразлично, которое), заев другое, съедает и себя. Но приближений к этому страшному концу — сколько угодно.
