Сели за трапезу. Сначала ели мужчины. Они расселись на скамьях, склонившись над низким столом. Женщины подавали кушанья. Мужчины оживленно беседовали. Их распирало любопытство, но они не были столь дерзки, чтобы расспрашивать Ифтаха.
И все же… Был среди них старый Тола, нетвердо стоящий на ногах, белый как лунь человек. По происхождению он был из Вавилона, большой северной страны. Когда-то он стал добычей Гилеада. Гилеад давно уже его освободил, и Ифтах, несмотря на то, что Тола был стар и немощен, держал его в доме как главного слугу.
Итак, старый Тола издавал какие-то звуки, показывая жестами, что хочет говорить. Наконец, он открыл рот и спросил Ифтаха без обиняков:
— Ну, как твой брат Елек, эта жадная лиса? Улыбался тебе?.. Недаром у нас ходит поговорка: если Елек целует тебя, пересчитывай зубы.
Ифтах ничего не ответил, но Тола не отставал:
— Надеюсь, ты как следует дал им там, в Мицпе, господин Ифтах! Ты молод, но молодая крапива жжет сильней.
Старик любил поговорки и часто употреблял давно и всеми забытые.
Когда мужчины поели, за трапезой собрались женщины. Мужчины же вышли из дома и, наслаждаясь ночной прохладой, расселись вокруг фонтана, ведя неспешный мужской разговор. Но и теперь Ифтах никому не рассказал, что было в Мицпе.
Только на следующий день, оставшись наедине с Ктурой, он поведал ей обо всем. Они шли по полю. Он держал eё за руку, потом обнял за плечи. Ему хотелось как можно точнее передать все, что произошло, и он старательно и напряженно подыскивал каждое слово. Одновременно он всем своим существом ощущал близость жены, любовался eё нежной смуглой кожей, eё решительной и изящной походкой. Когда он закончил говорить, она высвободилась из его объятий, встала напротив, посмотрела ему прямо в лицо. Eё большой рот растянулся в улыбке. Игриво, словно все это было шуткой, она спросила:
— Ну, что ты будешь делать? Прогонишь меня?..
Она стояла напротив — невысокая, стройная, неизъяснимо прелестная. Он любил ее. Любил все в ней, особенно — eё серые глаза.
— Прогнать тебя?! Лишить себя источника силы! — ответил он и засмеялся. Такое могло прийти в голову только этому священнику.
Они пошли дальше. Тропинка сузилась, он пропустил eё вперед. Eё уверенная легкая походка вселяла в его душу радость. Она обернулась и заметила своим глубоким мелодичным голосом, поддразнивая его:
— Он, должно быть, очень ценит тебя. Иначе не обещал бы так много. Судья в Израиле. Такого не было с времен судьи Гидеона. Ты был бы пятым судьей такого ранга.
— Это не совсем так, — подхватывая eё полушутливый тон, проговорил Ифтах. — Ты забыла про моего отца. Многие, правда, оспаривают его титул. А когда судьей была Дебора, этот титул вместе с ней носил Барак. Сюда же следует причислить и Яира. Хотя, конечно же, великим судьей он так и не стал… Вот видишь, я был бы восьмым.
Дорога опять расширилась. Они пошли рядом, тесно прижимаясь друг к другу.
— Жаль амулетов твоей матери, — сказала Ктура. — Но пусть они будут у Гилеада, в его пещере… Не думаю, что Господь сердится на тебя за то, что ты взял их с собой. Да и за мои, которые ты терпишь в своем доме. Бог никогда не выказывал своего гнева. Ведь в Маханаиме все благополучно: пшеница растет, масло выжимается, стада приумножаются, бесчисленные гости приезжают на стрижку овец. Все нами довольны, все дружат с нами. И дочь у тебя хороша. Не трудно будет обручить eё с мужчиной из приличного рода и с богатым поместьем.
Тень пробежала по лицу Ифтаха. Ктура не родила ему сына. Однако и дочь он любил не меньше, чем мог бы любить самого лучшего сына. Однако неприятно было думать о том, что в сыне ему отказано. Может, это и есть знак гнева Господа? Может, именно от этого предостерегал его священник?
С тех пор как он увидел Ктуру, Ифтах старался строго и точно исполнять заповеди Господа. Сейчас он вновь явственно ощутил испытанные им тогда боль и радость. Бой только что закончился, его сердце все ещё трепетало от жажды борьбы, когда они, прекратив преследование врага, повалились возле своих палаток. Мимо бежали женщины и дети, а эта — быстрее всех. Но он поймал ее. Жар в крови заставлял его торопиться, требовал, чтобы он затащил eё за ближайший куст, разорвал на ней платье и удовлетворил свое желание. Но тут он увидел eё глаза на худом смуглом лице — полные ненависти. Нет, даже не ненависти, чего-то большего. Поймал на себе eё дикий взгляд. И желание заглушило новое ощущение. Он хотел победить eё ненависть. Ему не нужен был eё позор. Он хотел сломить eё ненависть, хотел познать ее, обладать ею вместе с eё чужими для него богами. Он весь горел, но внезапно в нем зародилось что-то холодное, отрезвляющее.
— Если я возьму ее, — подумал он, — eё принесут в кровавую жертву Господу, и Бог убьет eё вместе с другими пленными.
Решение созрело мгновенно. Он вернет eё в лагерь такой, какая она есть, девушкой. Тогда она будет принадлежать ему по обычаю и праву рода и Господа. Вот тогда он и возьмет ее… Так и случилось. Он взял ее. С ней было очень хорошо, и Господа он не обидел. Но почему же ему отказано в сыне? Быть может, все же сердится на него непонятный Бог?
Догадавшись, о чем он думает, Ктура напала на него с напускной серьезностью.
— Если ты думаешь об этом, значит, священник тебе очень многое обещал, и твое сердце жаждет этого, — сказала она. — Может, тебе все же следует выгнать нас: меня и Яалу?
— Не шути так, Ктура, — попросил Ифтах.
— Но что ты собираешься делать? Что будет, если ты оставишь меня? продолжала она.
— Об этом я и хочу тебе сказать… Его черты обрели жесткость.
— С наступлением второго полнолуния они придут от имени Господа и старейшин, чтобы выгнать нас из нашего дома. Они высекут на межевых камнях имена сыновей Зилпы. И если они проявят великодушие, то доверят мне одно или два стада. И стану я судьей над отарой из трехсот овец. Елек будет платить мне жалование — по три шекеля в год. А если у него будет хорошее настроение, то и тебе — шекель.
— Не могу представить тебя в услужении у Елека, — задумчиво и почти весело сказала Ктура.
И, по-детски гордясь собственным знанием людей, добавила:
— Знаю, что ты будешь делать…
— И что же, умница моя? — заинтересовался Ифтах. — Скажи мне, Ктура.
Ктура, медленно вышагивая перед ним, заговорила снова, и eё речь точно попадала в ритм шагов:
— Прекрасны белые дома Маханаима. Приятно с крыши нашего дома или со сторожевой вышки смотреть на наши земли. До чего же красивы колыхающиеся от ветра хлеба, дрожащая листва олив!.. Но чёрно-коричневые палатки кочующих пастухов тоже прекрасны. Прекрасны радость и страх перед неизвестностью завтрашнего дня, надежда, что в оазисе найдешь воду и пальмы. Прекрасен даже ужас, который возникает, когда до самого горизонта простираются лишь сухие пески. Прекрасны безграничные степи. А бездонное, голубое небо над головой…
Внезапно она остановилась, невидящими, дикими глазами посмотрела прямо перед собой, воздела руки и испустила громкий крик.
Не отрываясь, Ифтах смотрел на нее. Это из его груди исходил eё крик…
Будущее в неясных очертаниях порой мерещилось ему. Внутренним взором он видел, как едет в Южный Гилеад, собирает друзей, чтобы восстать против несправедливости, которая грозила его семье. Но все это были туманные планы. Теперь вдруг в голове его прояснилось. Существует только один выход: он уедет с женой и ребенком в пустыню и будет ждать удобного случая.
Священник предоставил ему выбор: власть или рабство. Но при этом даже не предполагал, что Ифтах найдет третье решение — выберет пустыню.
Всю жизнь Ифтах провел за крепкими стенами. Но часто тосковал в их тесноте. Ему не хотелось больше каждый день натыкаться на межевой камень соседа и ограничивать себя законом и запретами. Он жаждал делать то, что представлялось ему справедливым. Он радовался будущей жизни на просторе, в безграничных степях.
Авиам желал разлучить с ним Ктуру, мечтал держать его в рамках своих дощечек, на которых нацарапаны заповеди союза Господа. Ктура не произносила высоких слов, как это делал священник. Она говорила о доме, о пашне, скитаниях, воде и степи. Но Ифтаху казалось, что он стоит перед ясновидящей, указывающей ему правильный путь.
Ифтах прекрасно чувствовал опасности, навстречу которым он шел. Когда он говорил о жизни в пустыне, Ктура вспоминала о скитаниях eё рода. Каждый, кто шел вместе с родом, имел надежную защиту. Принадлежавшие роду составляли единое целое. Если кто-то страдал от несправедливости, это касалось всех. Они устраивали общие праздники, вместе отвечали ударом на удар. Одна мысль об этом пугала захватчиков. Тем не менее, он, Ифтах, не мог присоединиться к кочующему роду аммониак, ибо не мог лишиться собственного Бога. Ему с Ктурой и ребенком предстояло жить в пустыне одиноко. Их некому будет защитить. Никто не встанет рядом, чтобы помочь им или отомстить за них. Мало того. Для них закрыта Мидбар — степь, луга и пастбища, где обычно кочевали эти племена. Им оставалась только Тогу глушь и пустыня.
