— Теперь уже невозможно поступить иначе, — сказал он, не глядя на доктора. — Мадам сама требует, чтобы эти меры были приняты. Через одну-две стоянки у нас будет двадцать детей на палубе, и я не могу взять на себя такую тяжёлую ответственность.
Донадьё понял, но не проронил ни слова.
— Воспользуйтесь же тем, что пассажиры собрались на палубе и отведите доктора Бассо в каюту. — Он не посмел сказать «в камеру…»
А мадам Бассо всё вытирала слёзы со своих полных и свежих щёк.
— Возьмите трёх или четырёх матросов, так будет надёжнее.
— Мадам пойдёт со мной? — спросил Донадьё.
Она энергично покачала головой в знак отрицания, и доктор, поклонившись, медленно спустился, увидел издали вновь начавшиеся бега лошадок… Покрасневшее солнце уже было низко у горизонта, и на переднем полубаке китайцы лежали вповалку в блаженном состоянии эйфории.
Донадьё позвал Матиаса и двух матросов. Перед ними стояла довольно деликатная задача, потому что камера со стенами, обитыми матрацами, находилась на самом носу, между машинным отделением и трюмом аннамитов. Чтобы добраться туда, нужно было пройти через полубак, через толпу желтокожих, спуститься по крутому трапу, потом по железной лестнице.
Все четверо, стоя в коридоре первого класса, нерешительно смотрели друг на друга. Один из матросов на всякий случай развязал верёвку, которой был подпоясан, и держал её в руке.
По всей длине коридора жужжали вентиляторы. Издали на эту сцену смотрела горничная, а также метрдотель, который уже начал спускаться по лестнице, ведущей в ресторан.
Донадьё постучался в каюту, повернул ключ, приоткрыл дверь и увидел доктора Бассо, который прильнул лицом к залитому солнцем иллюминатору.
С этого момента он почувствовал уверенность в том, что сто коллега не до такой степени сошёл с ума, как это утверждали многие. Донадьё не успел сказать ни одного слова, не успел даже подойти к больному. Может быть, Бассо уже давно ожидал того, что должно было произойти?
Когда он увидел вошедших к нему людей, лицо его выразило ужас, потом бешенство, и он бросился вперёд, без крика, издав только какой-то хрип.
Он нырнул между двумя матросами, каждый из которых схватил его за руку, в то время как Матиас не знал, что ему делать.
Донадьё вытирал лоб платком. Он видел, как тело Бассо отчаянно отбивается, услышал треск, означавший, что шинель цвета хаки порвалась.
В коридоре открылась одна из дверей. То была дверь каюты номер семь. Мадам Гюре, встревоженная шумом, присутствовала при этой сцене.
— Давайте быстрее! — вздохнул Донадьё, отвернувшись.
Матросы скрутили руки Бассо и молча, посоветовавшись друг с другом взглядами, неожиданно приподняли его и понесли, хотя он гневно отбивался ногами. Удивлённая горничная убежала с дороги. G палубы послышался колокольчик кассы ставок «Взаимного пари».
Оставалось пройти полубак, где ни один китаец даже не пошевельнулся. Но триста пар раскосых глаз следили за беспорядочно движущейся группой, пока она не дошла до следующего люка. Камера находилась возле уборных. Внизу в страшной тесноте жили сотни человеческих существ, и там царила такая духота, что, наклонившись над трапом, доктор невольно отпрянул.
Донадьё шёл последним. Он слышал удары в железную переборку. Это означало, что Бассо всё ещё отбивался. Но ничего не было видно: они спускались вереницей. Матиаса пропустили вперёд, и он открыл дверь камеры.
— Надеть ему смирительную рубашку?
Донадьё, не в силах вымолвить ни слова, отрицательно качнул головой, глядя в сторону. Он знал эту камеру. Это была каюта шириной в полтора метра и длиною в два. Узкий иллюминатор находился на уровне воды, так что открыть его можно было только в редкие дни мёртвого штиля. Из-за близости машинного отделения, из-за стен, обитых матрацами, температура в камере была невыносимая.
Стоя в коридоре, врач услышал шёпот, потом стук закрываемой двери, и наконец воцарилась полная тишина.
Оба матроса смотрели на него так, словно ожидали новых приказаний или похвалы, но Донадьё только сделал им знак, что они могут считать себя свободными. Матиас вытирал с лица пот, волосы его прилипли к вискам.
— Он подохнет, — объявил Матиас. — Кто будет носить ему еду?
— Ты.
Матиас поколебался. Уже не в первый раз кого-нибудь запирали в карцер, и почти всегда, когда потом открывали дверь, узник оказывался буйно помешанным.
— Пойдём!
У Донадьё не хватило духа вернуться к себе в каюту и написать рапорт. Когда он вылез на палубу третьего класса и оказался среди аннамитов, он заметил мадам Бассо в обществе помощника капитана на краю капитанского мостика, откуда она видела, как несли её отбивающегося мужа.
— Сделано! — кивком сообщил он им.
И доктор вышел на прогулочную палубу к концу последнего забега. Первый, кого он заметил в толпе, был Жак Гюре. Он сиял. Он ждал своей очереди у кассы, и каждый заговаривал с ним, весело глядя на него, потому что он только что выиграл около двух тысяч франков.
Это был невероятный случай. Ведь он купил только одну лошадку за сто пятьдесят франков и поставил всего тридцать франков.
Глаза его блестели, губы были влажные. Он бросил на доктора почти вызывающий взгляд. Казалось, он кричал ему: «А! Вы всегда смотрите на меня с жалостью, как будто я уже наверняка осуждён. Ну так вот! Судьба мне улыбнулась. У меня полные руки десятифранковых билетов. Я провёл последние часы с самой красивой и самой утончённой женщиной на корабле».
Он был так возбуждён, что с трудом собрал тех людей, которых хотел угостить. В сутолоке, наступившей после окончания бегов, он усадил за стол мадам Дассонвиль, лесоруба и офицеров.
— Шампанского! — бросил он бармену.
Донадьё прочёл в его глазах короткое колебание. Конечно, ему захотелось сообщить эту приятную новость жене. Но мог ли он сделать это, не нарушив приличий? Когда лесоруб выиграл в первом забеге, он угостил всех шампанским. Гюре, который выиграл в четыре раза больше, надлежало последовать его примеру. И он не мог оставить мадам Дассонвиль одну.
Несколько секунд лицо его выражало тревогу, затем подали шампанское, пассажиры понемногу заняли свои места на террасе, расположившись группами. Самой шумной по-прежнему оставалась та группа, в центре которой был Гюре.
Донадьё сидел один на своём обычном месте в углу. Он удивился, увидев, что помощник капитана, после того как деньги по ставкам были выплачены, подошёл к нему, а не к мадам Дассонвиль.
— Так, значит, его связали?
Донадьё утвердительно кивнул.
— Так всё же будет осторожнее. Какой-нибудь несчастный случай — и капитан рискует своим местом, ты тоже…
Догадливый Невиль проследил за взглядом доктора, который смотрел на мадам Дассонвиль, и понял.
— Хватит! Баба с возу — кобыле легче… — шепнул он, отпив глоток виски.
— Уже?
— Два раза нас чуть не застали: один раз её муж, второй — её девчонка; с тех пор не прошло и трёх часов…
— А!
Донадьё слегка улыбался. Помощник капитана, напротив, принимал это дело всерьёз.
— Её муж выходит в Дакаре. Если она так неосторожна при нём, то что же будет дальше?
Ну, конечно, Невиль был рассудительный молодой человек. Он точно взвешивал удовольствия и неприятности, которые могут за ними последовать.
В поле зрения Донадьё был юный Гюре и мадам Дассонвиль, которых окружали белые кители офицеров. На столе стояли три бутылки шампанского. Мадам Дассонвиль весело отвечала своим кавалерам, но время от времени бросала взгляд на помощника капитана, который сидел к ней спиной.
— Ты думаешь, она оставит тебя в покое?
— Кажется, она уже очень занята.
А Донадьё опять вспомнил о давнишнем уроке богословия, о своих детских страхах.
Гюре был свободен в своих поступках! Он мог теперь, не скрывая восхищения, смотреть на мадам Дассонвиль. Сейчас, когда Донадьё видел его спокойным и серьёзным, без напряжения в лице, он усомнился в своём диагнозе.
«Пути провидения неисповедимы…» — продекламировал он про себя.
Ещё одно старое воспоминание детства… В первый раз, когда он прочёл эту фразу, правильно ли он понял тогда слово «пути», представив себе какой-то рисунок из запутанных линий?
На террасе бара царило совсем неплохое настроение, вплоть до того, что капитан, с которым это случалось редко, подсел к столу Лашо, чтобы выпить аперитив. Кто-то заговорил о празднике: во время каждого рейса его устраивали сразу после Дакара. Обсуждали возможные маскарадные костюмы и в особенности вопрос о том, будут ли в этот вечер, в виде исключения, объединены пассажиры первого и второго классов, для того чтобы праздник прошёл веселее.
Дассонвиль тоже был на террасе, но не в возбуждённой группе, окружающей его жену, а за столом старого администратора, который говорил с ним о первых работах на железнодорожной линии Конго — Океан и в особенности о ещё более давних работах на линии Матади — Леопольдвиль.
