Эрнст Гофман - Мастер Мартин-бочар и его подмастерья

– Ах, милые товарищи, – жалобно воскликнул Конрад, – да не пугайтесь вы меня! Вы меня считаете лютым зверем, дьяволом… Ах, я, право, не таков, право, не таков… Я не мог иначе: я же должен был убить этого хозяина, толстяка этого, я должен был бы пойти теперь вместе с вами и сделать еще раз то же самое – лишь бы удалось!.. Но нет, нет… всему конец, вы больше не увидите меня!.. Поклонитесь милой Розе, которую я люблю больше всего на свете!.. Скажите ей, что я всю жизнь на груди буду носить ее букет, что он будет моим украшением, когда… но, быть может, она еще услышит обо мне. Прощайте, прощайте, милые, добрые мои товарищи! – И с этими словами Конрад, которого невозможно было удержать, понесся по полю.

Рейнхольд сказал:

– Что-то странное творится с этим юношей; его поступок мы не можем судить и оценивать обыкновенной меркой. Со временем, быть может, и откроется тайна, которая тяготит его сердце.

Насколько весело бывало прежде в мастерской мастера Мартина, настолько уныло стало в ней теперь. Рейнхольд, не в состоянии работать, сидел в своей комнате, Мартин, с перевязкой на раненой руке, все время вспоминал проклятый случай и ругал злого работника, взявшегося невесть откуда. Роза и даже Марта со своими мальчиками избегали места страшного происшествия; Фридрих один ревностно продолжал трудиться над большой бочкой, и в мастерской глухо, точно удары дровосека зимой в лесу, звучали удары его колотушки.

Скоро глубокая грусть наполнила душу Фридриха, ибо теперь он как будто ясно увидел то, чего давно уже боялся. У него уже не было сомнений в том, что Роза любит Рейнхольда. Мало того, что все знаки внимания, все ее нежные слова уже и раньше относились только к Рейнхольду, теперь, когда Рейнхольд не мог приходить в мастерскую, было совершенно ясно, что Роза тоже не думает выходить и предпочитает сидеть дома, верно, для того, чтобы ухаживать за возлюбленным. В воскресенье, когда все весело устремились на улицу, когда мастер Мартин, почти оправившийся от своей раны, пригласил Фридриха идти вместе с ним и Розою на городской луг, он, отказавшись от приглашения, совершенно убитый скорбью и мучительной тоской любви, один убежал из города к той деревне, на тот холм, где впервые встретился с Рейнхольдом. Он бросился в пестревшую цветами высокую траву, а когда подумал о том, что прекрасная звезда надежды, светившая ему в продолжение всего его пути на родину, теперь, уже у цели, исчезла за черной пеленой, что все его попытки напоминают безотрадные усилия мечтателя, чьи тоскующие руки тянутся к пустому миражу, то слезы хлынули у него из глаз на цветы, наклонявшие свои головки, и они словно сочувствовали жестокому страданию юноши. Фридрих и сам не знал, как это случилось, что глубокие вздохи, вырывавшиеся из его стесненной груди, воплотились в слова, в звуки. Он запел такую песню:

Нередко случается, что даже и самая глубокая скорбь, если только для нее найдутся слезы и слова, растворится в нежно томительной грусти и даже кроткий луч надежды вновь вспыхнет в душе; Фридрих, когда пропел свою песню, почувствовал чудесный прилив сил и бодрости. Вечерний ветер, темные деревья, к которым он взывал в своей песне, шелестели и словно шептали слова утешения и, как сладостные сны о далеком счастье, о далекой славе, по мрачному небу протянулись золотые полосы. Фридрих встал и спустился с холма к деревне. Тут ему почудилось, будто рядом с ним идет Рейнхольд, как и в тот раз, когда он впервые его увидел. Все слова, которые говорил Рейнхольд, снова пришли ему на память. Вспомнил он и рассказ Рейнхольда о двух друзьях-живописцах, вступивших в состязание, и с глаз его как будто спала пелена. Ведь было совершенно ясно, что Рейнхольд уже раньше видел Розу и полюбил ее. Только эта любовь и влекла его в Нюрнберг, в дом мастера Мартина, а говоря о состязании двух художников, он подразумевал не что иное, как их обоих Рейнхольда и Фридриха – любовь к прекрасной Розе. Фридриху снова слышались слова, сказанные тогда Рейнхольдом: "Честно, не таясь, стараться заслужить одинаковую награду – такое стремление должно еще теснее соединять истинных друзей, а не сеять между ними раздор; в благородных сердцах никогда не найдет себе места мелочная зависть, коварная ненависть".

– Да, – громко воскликнул Фридрих, – да, дорогой друг, я прямо обращусь к тебе, ты сам мне скажешь, вся ли надежда исчезла для меня.

Было уже утро, когда Фридрих постучался в дверь к Рейнхольду. Так как ему не ответили, то он отворил дверь, которая не была, как обычно, заперта, и вошел. Но в тот же самый миг он застыл на месте как изваяние. Ему явилась Роза в полном блеске своей красоты, всей своей прелести: восхитительный портрет в человеческий рост стоял перед ним на станке, чудесно освещенный лучами утреннего солнца. Брошенный на стол муштабель[11], еще не высохшие краски на палитре доказывали, что живописец только сейчас оторвался от работы. "О Роза… Роза… О боже милосердный…" – вздохнул Фридрих. В эту минуту Рейнхольд, стоявший за ним, похлопал его по плечу и, улыбаясь, спросил:

– Ну, Фридрих, что ты скажешь о портрете?

Фридрих прижал Рейнхольда к своей груди и воскликнул:

– О дивный человек! Великий художник! Да, теперь мне все ясно! Ты, ты заслужил награду, к которой и я имел дерзость стремиться, жалкий я человек… Ведь что я по сравнению с тобою, что мое искусство по сравнению с твоим? Ах, и у меня тоже разные были замыслы!.. Только не смейся надо мною, милый Рейнхольд!.. Вот я думал о том, как чудно было бы из самого чистого серебра создать прелестный образ Розы, но ведь это ребяческая затея! А ты!.. Ты!.. Как очаровательно, во всем сладостном блеске своей красоты, улыбается она тебе… Ах, Рейнхольд, Рейнхольд, счастливейший ты человек! Да, как ты сказал, так оно на самом деле и случилось! Мы оба состязались, ты победил, ты и должен был победить, но я – всей душою твой! Все же я должен покинуть этот дом, покинуть родину, я не в силах это вынести. Я бы погиб, если бы пришлось мне снова увидеть Розу… Прости мне это, милый, милый мой, дивный мой друг. Сегодня же, сейчас же бегу отсюда, бегу далеко-далеко – туда, куда завлечет меня любовная тоска, мое безутешное горе.

С этими словами Фридрих хотел было уйти из комнаты, но Рейнхольд силой удержал его и тихо произнес:

– Ты не должен уходить, потому что все может сложиться еще совсем иначе, чем ты думаешь. Пора мне теперь рассказать тебе все, что я до этого времени от тебя скрывал. Я не бочар, а живописец; это теперь ты уже знаешь и, как я надеюсь, можешь понять по портрету, что я по праву причисляю себя не к последним из художников. В ранней юности я отправился в Италию, страну искусств; там мне посчастливилось привлечь к себе внимание великих мастеров, которые своим живительным огнем питали ту искру, что горела во мне. Мне во всем была удача, картины мои стали знамениты по всей Италии, и могущественный герцог Флорентийский пригласил меня к своему двору. В ту пору я ничего и знать не хотел о немецком искусстве и, даже не видев наших картин, много толковал о сухости, о плохом рисунке, о грубости наших Дюреров и Кранахов. Но однажды какой-то торговец картинами принес в герцогскую галерею мадонну работы старого Альбрехта, которая необычайно, до глубины души поразила меня, так что я совершенно охладел к великолепию итальянских картин и сразу решил вернуться в родную Германию, своими глазами посмотреть те мастерские творения, к которым меня только и тянуло теперь. Приехал я сюда в Нюрнберг, а когда увидел Розу, мне показалось, будто та мадонна, которая таким чудесным светом озарила мое сердце, живая ступает по земле. Со мной, случилось то же, что и с тобою, милый Фридрих, я весь запылал жгучим огнем любви. Я видел только Розу, думал только о ней, все остальное исчезло из моих мыслей, и даже самое искусство только потому сохраняло для меня цену, что я мог сотни и сотни раз все снова рисовать, снова писать Розу. Я думал завязать с ней знакомство будто случайно – так, как это делается в Италии, – но все мои старания оказались напрасны. Совсем не удавалось найти приличного повода для того, чтобы получить доступ в дом к мастеру Мартину. Наконец я уже прямо хотел посвататься к Розе, но тут услышал, что мастер Мартин решил выдать свою дочь только за искусного бочара. Тогда я принял странное решение изучить в Страсбурге бочарное ремесло и отправиться потом в мастерскую мастера Мартина. Все остальное я предоставил на волю неба. Как я исполнил свой замысел, ты знаешь, но вот что ты еще должен узнать: несколько дней тому назад мастер Мартин сказал мне, что из меня выйдет искусный бочар и ему отрадно будет назвать меня своим дорогим зятем, так как он замечает, что я стремлюсь заслужить благосклонность Розы и нравлюсь ей.